nastiel - Кровь и туман (СИ)

– И дядю Валю?

– Ага.

Я перехватываю трость левой рукой, правой беру за руку Даню. Она у него в шерстяной варежке, а моя – голая. Поэтому кожу на пальцах так неприятно колет.

– Как это проходит?

– Обычно те, кто хотят проститься с умершими, вместе с кем-то из Совета поднимаются на крышу штаба, где проводится ритуал присоединения праха к силовому полю. Но умерших в этот раз столько, что, боюсь, всей крыши не хватит, чтобы собрать всех горюющих. Поэтому дядя Дима предложил распределить прощания в течение дня.

– Во сколько наше?

– В шесть.

– Хорошо.

Мои пальцы крючками цепляются за шерстяную ткань. В ответ в ладони Дани ни одна мышца не дёргается.

– Знаешь, что самое обидное? – начинает он с надрывом, и я мысленно готовлюсь поддержать его, какими бы гневными, абсурдными или странными не показались мне его слова. – Папа оставил Ване подарок. Часы, о которых он так мечтал. А я… мне – ничего. Совсем. Они с мамой в голос, перебивая друг друга, всю мою жизнь твердили мне, что я – его копия. Папин сын. Удивительное сходство во всём, начиная от привычки кусать щёки с внутренней стороны и до фанатичной любви к крыжовнику. – Даня улыбается. Даже сбоку вижу – нехорошая улыбка. – Папин сын , – повторяет он ядовито. – А толку? Несправедливо…

Поворачивается на меня, чуть опуская подбородок. Смотрит из-под опущенных ресниц. Ждёт, что я скажу. Давала себе обещание согласиться, а сейчас не понимаю, с чем именно. Как кота в мешке покупать.

– Я знаю, что ты чувствуешь, – честно признаюсь я. “ Папина дочка ” – это звенит в голове голосами десятков. – Знаю, каково это, когда родители не оправдывают твоих ожиданий. Но дядя Валя не был плохим примером отцовства. Возможно, неидеальным – тут тебе виднее, – но точно не плохим. Поверь мне. Я жила в мире, где Дмитрий бросил маму и меня. Мама взяла тебя к нам в семью, и тогда всё стало ещё сложнее. – Ловлю Данин вопросительный взгляд и уточняю: – Мать-одиночка с двумя детьми – так обычно не начинаются истории со счастливым концом.

– Наверное, идеальных родителей не бывает, – протягивает Даня медленно, будто с каждым словом он всё отчётливее начинает это понимать.

– Они и не обязаны быть таковыми в наших глазах. Пусть только любят. Дядя Валя ведь любил тебя?

– Угу.

– Ну вот. Считай, это его лучшее тебе наследие. Плюс, Филонов, – я, не переставая держать Даню за руку, легко налегаю на него боком, – можешь надо мной смеяться, но если у кого-то и есть сердце ещё более доброе, чем было у твоего отца, то это – твоё сердце.

Даня поджимает губы, но не в попытке скрыть смех и не потому, что ему нечем мне парировать. Скорее, наоборот. Наверняка слов столько, что трудно сложить в предложения.

– Я сказал всем, чтобы они перестали глазеть на твою трость и задавать кретинские вопросы, – вдруг произносит он. – Я не хвастаюсь, говорю, чтоб ты знала, кого, если что, обвинять во вмешательстве в твою жизнь. Но не я один виновен: ещё там был Андрей, и он сказал, что мозги каждого, кто вздумает мне перечить, в салат покрошит и съесть заставит.

– Что бы я без вас делала! – говорю, качая головой.

На самом деле, мне это не в радость. Конечно, хорошо, что никто не обращается со мной, как с больной, но… если так подумать – немного странно. Была операция – все знают. И нога не в порядке – видели. Костыли и трость стала использовать – никто не против, что я царапаю ими деревянный пол во всём штабе.

А теперь бац – и тишина . Я везде с тростью: на тренировке лежит рядом, на занятиях стоит, упершись в бок стола, в столовой в сложенном виде лежит на моих коленях, на прогулке и вовсе вечный мой спутник – и при этом абсолютно никто из знакомых не смотрит на неё и не предлагает какую-либо помощь.

Я знала, что это чья-то заслуга. Догадывалась, что не просто так при разговоре никто не опускает взгляд вниз. И то, что инициатором всего этого стал именно Даня, знать приятнее всего.

Может, уже не брат, но всё равно заботится обо мне так, словно нас связывает что-то большее, чем дружба с детства.

Я выпускаю Данину руку. Он подходит к могиле, хотя я этого не прошу, и стирает снег с таблички, который прячет под собой день смерти Кирилла и его имя.

Утро. Из дома я вышла в семь, сейчас, наверное, начало девятого. Сегодня страшный мороз, и я почти не чувствую щёк и пальцев, до этого горящих под сотнями морозных игл.

– Тебе не холодно? – спрашиваю, когда Даня возвращается обратно ко мне.

– Не-а, – протягивает тот.