nastiel - Кровь и туман (СИ)

– Раньше ты всегда завтракала со своей семьёй.

Этот едва начавшийся диалог уже начинает выводить меня из себя. Ладони сами сжимаются в кулаки.

– Артур, ты идёшь? – кричит мама с кухни. – Каша сейчас остынет!

Мама спасает нас обоих. Артур, бегло осмотрев меня, выходит из комнаты, а я приседаю на край кровати и несколько минут просто дышу.

Собраться меня заставляет только входящий звонок на мобильный телефон.

– Привет, – говорю я в трубку.

– В десятом классе она перевелась в школу с лингвистическим уклоном, – короткая пауза, в течение которой абонент на противоположном конце провода отвлекается на другого собеседника. – Это та, что на переулке Грибова, – поясняет спустя пару секунд.

– Знаю такую. В квартале от неё художественная школа Дани.

– Если хочешь, можем сходить сегодня после обеда, только…

– Нет, – обрываю я. – Я сделаю это одна.

– Уверена?

– Бен, – на выдохе произношу я. – Правда. Спасибо за информацию, но дальше – я сама.

Одно из изменений, напрямую коснувшееся Бена – здесь никто не зовёт его Беном. Такого прозвища у парня по имени Андрей Прохоров просто не существует. И Бен, узнав об этом, вышел из себя настолько, что разбил руку, ударив кулаком в дверцу деревянного шкафа.

Прозвище было единственной постоянной для парня с характером, скачущим от спокойствия и до ярости за долю секунды.

Бен потерял Бена, уже давно не будучи Андреем. Теперь он был никем.

Бена моё решение не радует, и в подтверждение этому он недовольно фыркает. Удивительный парень – всё сопротивляется, делает вид, словно ничего такого не происходит: на улице шторм, а Бен воткнул лопату в землю и с невозмутимым видом держится за черенок.

Я завидую его стойкости.

– Если твой парень снова подойдёт ко мне и спросит, не знаю ли я, почему ты не хочешь с ним видеться или разговаривать, я разобью ему нос.

– Нет, не разобьёшь, – возражаю я.

– Нет, не разобью, – с грустью в голосе соглашается Бен. – Потому что он – член Совета. – Очередной короткий смешок, который сопровождает Беновы слова каждый раз, когда мы касаемся этой темы. – Сколько ему лет вообще?

– Много.

В голове всплывает один из вечеров первой недели. Это был ужин в кругу семьи и близких друзей, присутствовать на котором, несмотря на то, что я притворялась больной, меня обязали добровольно-принудительно. Мы сидели в нашей гостиной за большим столом который ломился от блюд, приготовленных моей мамой и отцом Дани и Вани. Быть всем вместе, – двум семьям в полном составе, – стало уже не привычкой, а традицией. И все были такими радостными, делились последними новостями, смеялись, шутили… Я еле высидела. Всё время гоняла по тарелке овощи и делала вид, что поддерживаю разговор, иногда даже кивая в такт чьим-то словам, но сама думала только о том, скорее бы всё закончилось.

Что-то внутри сильно давило на грудь, и это нужно было выпустить на свободу раньше, чем стало бы совсем плохо.

В тот день мама, немного перебрав с вином, достала семейные альбомы – в ход пошли грудничковые фотографии меня и фотографии маленького Артура, старые кадры родительской свадьбы, отдающие оранжевым, серые карточки бабушек и дедушек…

Так я узнала, что Влас, будучи мрачной гончей и стареющий очень медленно в силу того, что почти не использовал свою магию, присутствует на большинстве моих семейных фотографий – спасибо Аполлинарии и Анастасии, которые сблизились, объединённые любовью к одному хорошему человеку, по ошибке выбравшему неверный путь.

Влас напоминает реликвию, принадлежащую моему роду и переходящую из поколения в поколение. Он видел, как росли мои прапрабабушки и прапрадедушки, видел, как они становились взрослыми, влюблялись, заводили свои семьи. Видел, но был сторонним наблюдателем – своим среди чужих.

А потом что-то пошло не так, и он влюбился. Без памяти. Очертя голову, как какой-то восемнадцатилетний мальчишка.

“Прошло не одно десятилетие с момента моего рождения, но только с тобой я почувствовал себя по-настоящему живым”, – гласит подпись на фотографии цифровой, цветной, яркой.

На ней Влас и я. Мы счастливы.

Я не помню, каково это было.

Чтобы собрать все кусочки новой истории воедино, Бен облюбовал архив. Так мы узнали, что день трагедии на балу окрестили Кровавым пиром, запечатлев двадцать четыре имени на Листе Скорби. Среди них большинство оказалось мне незнакомо, но были и те, с кем я общалась, будучи в теле Аполлинарии: Фаина Орлова, Бажен Прохоров, Григорий Романов…