Джон Моррисси - Дурак

Никколо идет!

Услышав крик, пирующие, по горло набитые едой и осоловевшие от вина, перестают предаваться пьянству и обжорству, забывают о плотских страстях и вожделениях и ревут от восторга, когда я, ковыляя, раскачиваясь из стороны в сторону, вращаясь, как волчок, чтобы позволить каждому гостю по достоинству оценить мою фигуру, лицо и перекошенную походку, появляюсь в зале. Дурак Никколо, шут Никколо - венец каждого празднества.

Взрывы смеха перемешаны с воплями страха и отвращения. И только очень-очень немногие, кого можно отнести к числу так называемых чувствительных натур, ежатся при виде меня и отводят глаза. Недаром от подобного зрелища падают в обморок не только женщины, но иногда и мужчины, к вящей радости своих соседей по столу.

Так меня обычно принимают, и я этим бесконечно наслаждаюсь. Я рожден, чтобы быть дураком, и поистине преуспел в своем призвании. Кроме того, я не простой дурак, о, нет, далеко не простой. Я гораздо выше обычного шута.

Будь я самую чуточку менее уродлив, самую капельку менее искалечен и дурно слеплен, повитуха позаботилась бы о том, чтобы я не выжил на позор и стыд семьи. Но, выбравшись на свет из чрева матери, я показался повитухе столь великолепно безобразным, столь отвратным на вид, что она подняла меня за кривые ножонки и громко объявила:

- Вот оно, чистое золото!

Ничего не скажешь, житейского ума старухе было не занимать. Она знала: найдется немало таких, кто щедро заплатит за дурака, словно созданного для этой роли. Не понадобились ни рука помощи, ни счастливо подвернувшийся несчастный случай, ни тяжелая, калечащая болезнь, чтобы обтесать меня под шутовской наряд. Я от рождения был смят, скручен и сплюснут дланью судьбы и оскорблял не только взор, но и слух приличных людей. Когда я издал первый крик, первый из многих, окружающие поморщились, содрогнулись, заткнули уши и объявили, что сам сатана сунул свое рыло в нашу хижину, дабы объявить о моем рождении. И, возможно, так оно и было. Так и было.

Родители не согласились с повитухой относительно ценности моих достоинств. Трудно сказать, были они слишком нетерпеливы, слишком бедны или просто торопились избавиться от меня и больше никогда не видеть. Так или иначе, они продали меня в раннем детстве. Не за золото. Даже не за серебро. Всего лишь за горстку меди. Жалкую горстку. Я больше никогда не видел родных - наверняка, к их огромному облегчению. Впрочем, и к моему тоже.

С того дня цена моя значительно и неуклонно повышалась. Я отточил природные задатки и овладел множеством полезных навыков. Зато теперь я по достоинству вознагражден за свои старания и труд, а труд мой многообразен. Бывает, что мне платят не только за развлечения.

Я почти не помню первых лет жизни, если не считать побоев. Колотили меня не за какие-то особые провинности, а с целью помочь лучше усвоить уроки и вбить в голову науку. Порку я получал куда чаще, чем еду. Премерзкая внешность и природная неуклюжесть сделали меня достойным объектом упражнений подобного рода в доме моего первого хозяина, где положение мое было куда ниже, чем у самого ничтожного слуги. Избиения прекратились лишь тогда, когда меня продали самому епископу. Тот был потрясен, обнаружив, что никто не позаботился окрестить меня. Когда же я объяснил причину, святой отец пришел в ужас. Мои родители были простыми, набожными людьми, верившими в рай, исполненный вечной красоты и безмятежности. Поэтому на небесах, как объяснили они моему бывшему хозяину, принимая плату за меня, не найдется места для столь гнусного создания. Так стоит ли трудиться и нести его к крестильной купели?!

А может, они боялись, что я оскверню святую воду?!

Я появился во дворце епископа в праздник Святого Николая и был окрещен в честь этого доброго святого. Епископ был человеком богобоязненным, строгим к себе, но добрым к окружающим, словом, человеком, слишком хорошим для того крысиного гнезда, называемого нашим миром, в котором люди царапаются, кусаются и грызут друг друга, чтобы взобраться повыше.

Он выкупил меня у жестокого хозяина и всячески старался приобщить к иному образу жизни. В резиденции епископа меня не считали животным, которое следует колотить до полусмерти, чтобы привести к безмолвному повиновению, изводить работой, пока оно не подохнет, а потом швырнуть на кучу тряпья.

Моя внешность не имела для епископа значения. Я был не собственностью, а добрым братом во Христе, созданием Господним и душой, которую необходимо спасти. Я уверен, что он искренне видел во мне внутреннюю красоту: подвиг, совершенный с тех пор только одним человеком, да и то безумцем. Сам я никогда не пытался достигнуть чего-то подобного.