Эдвард Дансейни: Благословение пана

В летнем воздухе, в котором огнем горел боярышник, но почти не раскрывалась роза, висела мясная муха, и казалась она совершенно неподвижной, так как до того быстро била крылышками, что ее движений нельзя было ни сосчитать, ни даже различить взглядом: крошечное, резко очерченное тельце висело в мареве, взбитом ею самой, над лужайкой между буковыми деревьями, и викарий, полный, с тронутыми сединой волосами, именно такой, каким должен быть человек, вошедший в мирный период жизни и оставивший позади более важные заботы, наблюдал за мухой, полулежа в плетеном кресле. Откинувшись на высокую спинку, черная фигура пребывала в такой же неподвижности, какой достигла, беспрерывно работая крыльями, муха, однако спокойное выражение лица священника не соответствовало мучившим его неприятным мыслям. Неожиданно муха метнулась в сторону, чтобы неподвижно повиснуть в другом месте, оставив человека в кресле предаваться невеселым раздумьям.

Уже несколько дней, как викария лишили покоя сомнения, внушившие ему едва ли не страх, потом, когда сомнения подтвердились, он стал думать, что делать, а когда понял, что надо делать, у него появилось желание увильнуть от каких-либо действий или отложить их на потом; одна мысль, раз за разом прокручиваясь у викария в голове, досаждала ему неизменным выводом: надо написать епископу. Осознав это, викарий задумался о другом: “Как отнесется к этому епископ? Будет ли он во вторник во дворце? Получит ли он письмо быстрее, если я напишу его сегодня и оно уйдет с воскресной почтой?” В неподвижном мерцающем свете стали появляться новые насекомые, которым, постепенно исчезая, уступали место дневные насекомые; уже темнело под буками и близилось время звучащей с холма странной мелодии, когда она, пронзая, подобно лунному лучу, воздух, придает сумеркам нечто неуловимо колдовское, чего, как стало ясно викарию, как раз и нужно бояться.

В тот день он не стал больше терять время, поднялся с кресла и зашагал в дом, в маленькую комнатку, которая называлась кабинетом, чтобы тотчас взяться за ручку и бумагу. Увидев входящего мужа, жена викария что-то сказала ему, но не стала задерживать, поняв по выражению его лица, что тревоги последних нескольких дней, о которых он не обмолвился с ней ни словом, достигли предела. Писал викарий торопливо: трудно было взяться за письмо, а уж в словах он недостатка не испытывал – не сомневаясь в приводимых им фактах, насколько он сам мог осмыслить их, викарий уже неделю так и сяк прокручивал в голове фразы, которые теперь выплескивал на бумагу. По привычному хлопанью дверей и звяканью посуды викарий понял, что накрывают стол к чаю, однако жена не стала беспокоить его, пока он не закончил письмо. Вот что он написал епископу:

Волдинг, Селдхэм,

Вилдборо,

10 июня

МИЛОРД,

Находясь в весьма затруднительном положении, я вынужден отнять у Вашей светлости время, дабы испросить совета и указания. Однако прежде чем изложить факты в том виде, в каком они стали известны мне, я прошу Вашу светлость вспомнить, что Волдинг последние шестнадцать или семнадцать лет не был обычным приходом и что, несмотря на все мои усилия, я не сумел положить конец распространению сомнительных мыслей и сомнительных историй, кои, будь они сочинены в давние времена, могли бы считаться народными сказками, но даже если сумел, то лишь частично, да и то относительно якобы воспоминаний стариков. Если быть точным, то непоправимый вред Воддингу, хотя я не могу назвать ничего определенного, нанес во время своего краткого пребывания человек, который называет себя преподобным Артуром Дэвидсоном. Мне известно, что он был назначен сюда еще во времена предшественника Вашей светлости, и не мне судить тех, кто прислал его сюда. Я лишь констатирую тот факт, что после его исчезновения работа викария в Волдинге сопряжена с великими трудностями, и эти трудности, какими бы неуловимыми они ни были для чужого взгляда, не исчезли со временем, отчего я спрашиваю себя, не рождены ли они в моем воображении.

Милорд, факты таковы. Как только садится солнце, или чуть раньше, когда солнце скрывается за горой Волд, на этой горе, с левой стороны (в это время года), начинает звучать музыка. Похоже, играют на свирели, и одну и ту же мелодию, однако она неизвестна местным жителям, во всяком случае, насколько мне удалось установить.