Евгений Адеев - Небо в огне

Княжья процессия неспешно продвигалась по запруженным народом улицам. Обок Владимира ехали четверо «кречетов», а чуть позади — двое огромных витязей: широкий седой крепыш, столь же мрачный лицом, сколь могучий телом, и золотоволосый голубоглазый молодец с неизменной озорной ухмылкой на разбойничей роже, выглядевшей неуместно среди настороженных лиц прочей охраны.

— Войдан… — шептали в толпе. — Залешанин…

Чуть впереди и левее от князя возвышался в седле огромного серого жеребца сумрачный всадник в сияющей броне и черном налатнике «кречетов». Лишь серебристые нашивки на оплечьях выдавали в нем не простого дружинника. Длинные волосы цвета воронова крыла свободно спадают на плечи, изуродованное глубокими шрамами лицо чисто выбрито, холодные черные глаза обшаривают толпу пристальным взглядом, острым, как сталь клинка.

В толпе многозначительно переглядывались. Не многие знали по имени воеводу «кречетов», сменившего на этом посту старого Бранибора, геройски погибшего два года назад во время восстания радимичей вместе с большей частью своего отряда. Однако весь Киев знал нового командира в лицо, и ни у кого не возникали сомнения в том, что это именно он сейчас едет подле Владимира, готовый в любое мгновение оградить князя от любой опасности живой стеной воинов в черном и, если придется, не задумываясь отдать жизнь, защищая его. Об этом человеке ходили противоречивые, мрачные слухи, один другого невероятнее. Возможно от того, что он всегда оставался в тени, редко появляясь на людях. Еще два года назад никто о нем и слыхом не слыхал, хотя теперь поговаривают, будто при княжьем дворе он появился гораздо раньше. Говорили, будто бы возвысился он после восстания радимичей, сыграв не последнюю роль в разгроме непокорного племени, о страшной участи которого до сих пор разговоры если и велись, то разве что шепотом…

Наверное, воевода «кречетов» был единственным человеком в окружении Владимира, пользовавшимся среди киевлян, на удивление дружной и устойчивой нелюбовью. Хотя видимого повода для такого отношения вроде бы и не было… Возможно, главной причиной был все-таки страх. Гуляли упорные, жуткие до неправдоподобия слухи о жестоком нраве командира княжьих стрелков, а его скрытность и замкнутость порождали огромное количество самых разных домыслов и сплетен. Доходило до смешного — известный на весь Киев дурачок с Подола клялся всеми Богами, что своими очами видал, как воевода перекидывался волком. Правда, где-то после третьей кружки пива, подносимой дурачку благодарными слушателями, волк вдруг каким-то неведомым чудом оказывался здоровенным черным котярой, а еще пару кружек спустя и вовсе улетал в небеса лютым кожаном с красными зенками… К чести добрых киевлян надобно заметить, что байкам убогого не очень-то верили. Но слушали охотно. Да на ус мотали. Так, на всякий случай…

Впрочем, что уж греха таить — и внешность воеводы, и его манера держаться очень даже способствовали разрастанию подобных сплетен. И сейчас, глядя на возвышающуюся в седле грозную фигуру командира «кречетов», народ не скупился на обмен впечатлениями, протекавший, впрочем, самым тихим шепотом — пожалуй, это человек нагонял на толпу больше страха, чем вся княжья дружина…

— Во-о-он, едет, ворон черный…

— Изверг…

— Ящерово отродье…

— Печенег проклятый…

— Да какой он печенег? Печенеги во-о-он они, наши ребята…

— Улич он, как есть улич…

— Нет, тиверец…

— А я говорю, улич. Они все там…

— Эй, кто тут уличей костерит? Зубы лишние завелись?

— Это у кого они тут лишние?!!

До драки, впрочем, дело не дошло: грозные взгляды и самострелы «кречетов» как-то не располагали к резким телодвижениям. Сам же объект обсуждения и вовсе не обращал внимания на перешептывания толпы. В темных глазах не мелькнуло ни малейшего намека на раздражение, и пристальный взгляд задерживался на хулителях ничуть не дольше, чем на прочих. То ли ему и в самом деле было наплевать, а может быть, воевода «кречетов» слишком хорошо умел скрывать чувства…

Княжья процессия миновала половину пути до ворот детинца. Два человека пристально и безмолвно наблюдали за ее продвижением из окна на третьем поверхе высокого, богатого терема. Внизу растревоженным ульем жужжала толпа, заставляя одного из них — коренастого бритоголового крепыша в ромейских одеждах болезненно морщиться. И немудрено — его чуткие уши были отлично приспособлены чтобы улавливать то, что вовсе не предназначено для чужого слуха, и это их свойство, незаменимое в одних случаях, в иных доставляло человеку массу неудобств.