Петр Верещагин - Адов Пламень

Возникшего вокруг нее голубовато-золотого сияния она не видела, погруженная в зрелище, что открывалось в свитке. Именно зрелище: хотя пергамент содержал не картинки, а буквы, взгляд Ривке словно проникал СКВОЗЬ текст, сразу различая то, о чем писал автор, не читая его собственных слов, которые столь грубо отражали реальные картины. Да, реальные, а то, что зритель счел бы их полной фантасмагорией – так много ли он разумеет в высших сферах, тот зритель?…

…Две исполинские фигуры Существ в искрящихся ледяной чернотой вихрях багряного пламени – ежесекундно изменяют форму, сливаясь со своим изменчивым окружением, в бешеном темпе обмениваются ударами, способными стереть в порошок мир-другой с той же легкостью, с какой шестилетний мальчишка сбивает ивовым прутом седые головки одуванчиков. Одно из Существ, более приземистое и массивное (если к нему. бесплотному, применимо подобное слово), все время загоняет противника к колючему клубку ядовитой зелени, что скользит в пустоте промеж вечных и бесстрастных звезд, временами лениво уворачиваясь от таких вот стычек. Второе Существо, несколько превосходящее ростом и проворством, старается увильнуть от захвата и заставить противника самого очутиться в хватке зеленых колючек.

Выведенный из равновесия, клубок выворачивается наизнанку. Существа оказываются в центре сферы, из которой внутрь торчат миллионы влажно поблескивающих шипов. Черно-багряный вихрь еще больше ускоряет свое вращение, мечась между зелеными шипами сферы, что смертельно медленно сжимается, и наконец оба противника оказываются пришпиленными к колючим стенам. Мирный темно-зеленый клубок вновь катится по безвестным просторам пустоты.

Затем появляется рука – пятипалая, человеческая; кожа кое-где покрыта ссадинами и старыми ожогами, ногти в мелких белых пятнышках коротко обрезаны – и жестоко стискивает зеленый клубок, словно это персик, из которого надлежит выдавить побольше сока. Черно-зеленая жидкость наполняет возникший в пустоте хрустальный бокал примерно на две трети и иссякает. Брезгливо отброшенный прочь смятый комок поблекшей зелени крутится поблизости еще некоторое время, а потом продолжает свой путь из ниоткуда в никуда.

Вторая рука возникает из пустоты рядом с первой и смыкается на ножке бокала. Лаская хрустальные стенки, руки медленно подносят бокал к возникшему в пустоте рту со щербатой ухмылкой. Дымящаяся жидкость беззвучно переливается в горло, и в пустоте вслед за ухмылкой проявляется лицо. Вполне человеческое, узкое, властное, с высоким лбом, полускрытым капюшоном белой накидки. На щеках – остатки седой щетины. Точнее, некогда седой, потому что седые пятна быстро растворяются в темной рыжине в который раз возвращенной молодости. Глаза хищно вспыхивают зеленым золотом, ухмылка превращается в ласковый оскал волка, который завидел добычу.

Человек шагает вперед, теперь он виден целиком – от расшитого золотой нитью белого капюшона до прочных светлых башмаков с золотыми пряжками. В руках его вспыхивает яркая полоса зеленовато-белого свечения, превращаясь в витой, вычурный посох немногим выше его роста; немалого роста, человек кажется уже гигантом, стоящим вровень со звездами.

– Vade retro, Lazarus! – раздается из ниоткуда.

Человек в ответ только заливается смехом. Радостным, искренним, словно ничего более смешного в жизни не слышал.

– Однажды Ты уже мне говорил: «Лазар! поди вон!» Тогда воспротивиться я не мог, Ты был куда сильнее. Что ж… теперь моя очередь. Благодарю за то, что оградил меня от смерти, Господи; обещаю, что сделаю для Тебя то же самое. – Человек вновь хохочет, но глаза его не становятся теплее. – Я не Сын Божий, я всего только брат двух святых, Мириам и Марты. Но сил и знаний моих достанет, чтобы сделать то, что должно.

Лазар – или Лазарус – делает еще шаг вперед, с головы до пят залитый нестерпимо-белым светом.

– Ave Domini, immortalis te salutat!