Хоуп Миррлиз - Луд-Туманный

Мастер Натаниэль стал изучать ярмарочные палатки. В одной их них метали дротики в картонную мишень: на ней были нарисованы всевозможные тела с Луной в центре. Тот, кто попадал в Луну, мог выбрать себе приз из целой кучи всевозможных блестящих предметов – золотых перышек, причудливо разрисованных раковин, ярко расписанных горшочков, вееров, серебряных колокольчиков для овец.

«Они похожи на новые безделушки Конопельки», – подумал мастер Натаниэль.

В другой палатке была карусель с серебряными лошадками и позолоченными тележками – и те, и другие печально потемнели от времени. Это было примитивное устройство, приводимое в действие не механизмом, а безостановочно плетущимся по кругу живым пони – терпеливым и облезлым маленьким животным, привязанным к веревке. Его движение производило также тихую музыку – это были мелодии, популярные в Луде-Туманном, еще когда мастер Натаниэль был маленьким.

Здесь звучали фразы: «Эй, чаровница с красивым красно-коричневым бантиком!», и «Старый папаша-щеголь упал и ушиб копчик», и «Почему эта голубоглазая красотка строит глазки парню с серебряными пряжками?»

Потемневшие лошадки и тележки кружились без седоков, исключая одинокого маленького мальчика, и разухабистые мелодии звучали так жалобно и тоскливо, что скорее подчеркивали, а не нарушали тишину и меланхолическую атмосферу ярмарки.

Мальчик на карусели рыдал безнадежно и покорно. Он словно чувствовал, что приговорен неумолимой судьбой вечно кружиться с потемневшими лошадками и тележками, облезлым терпеливым пони под аккомпанемент старых мелодий.

– Совсем недавно, – произнес невидимый проводник, – этого маленького мальчика похитили у смертных. Он еще может плакать.

Внезапно у мастера Натаниэля свело горло. Бедный маленький мальчик! Бедный маленький одинокий мальчик! Кого он напоминал ему? Что-то очень близкое его сердцу.

Бесконечными кругами плелся пони, бесконечно звучала невидимая музыкальная шкатулка, вымучивая свои жалобные мелодии:

Эти вульгарные песенки, хоть и очень затасканные, были не такими уж старыми. Однако для мастера Натаниэля они казались самыми старыми песнями на свете – когда весь мир был молодым, их пели утренние Звезды. Ибо они были наполнены его детством и несли в себе воспоминания или, скорее, острый привкус, запах цельного невинного мира детства, мира без лукавства, без приспособленчества, без вульгарности. Они звучали очень чисто и отливали серебром, как пастушеская… свирель. В этом мире маленькая чаровница с красно-коричневым бантиком и дерзкая голубоглазая девчонка, строившая глазки, были родными сестрами прекрасных фантастических дам из детских стихов. Подобно им, они всегда гуляли только под аккомпанемент звенящих колокольчиков и питались исключительно миндальными пирожными, взбитыми сливками с вином, персиками и кремом; их жесты были стилизованы, а действия – абсурдны, нелепые действия, не требующие никаких объяснений. А тещи, свекрови, сварливые жены и влюбленные были просто красивыми словами, словно яркие разноцветные бусинки, нанизанные без всякого смысла.

Слушая эти песенки, мастер Натаниэль понял, что другие люди должны слышать другие мелодии – те, которые звучат в свисте молочника, или треснувшей скрипке уличного музыканта, или в голосах молодых повес, возвращающихся из таверны в полночь.

По кругу, по кругу кружились потемневшие лошадки и тележки со своим единственным маленьким наездником; по кругу, по кругу плелся пони – маленький запыленный прозаический пони.

Мастер Натаниэль протер глаза и огляделся; у него было ощущение, словно, глубоко нырнув, он стал подниматься к поверхности воды. Ярмарка, кажется, оживала – тишина сменилась тихим шелестом. Он разбухал и вот уже превратился в смешанный гул из множества голосов мычания коров, хрюканья свиней, звуков, издаваемых жестяными трубами, хриплых голосов коробейников, нахваливающих свой товар, – одним словом, звуков, сопровождающих обычную ярмарку.

Он побрел прочь от карусели и смешался с толпой. Везде шла бойкая торговля, но товар садовников пользовался наибольшим спросом; возле их прилавков стояли целые толпы.