Хоуп Миррлиз - Луд-Туманный

Светская жизнь в Луде-Туманном начиналась весной и длилась до осени. Зимой горожане предпочитали не покидать своих домов. У них было безотчетное нежелание выходить на улицу с наступлением ночи, объяснявшееся скорей привычкой, чем страхом. Хотя, возможно, эта привычка возникла из-за какой-то забытой опасности, давным-давно научившей их предков остерегаться темноты.

Поэтому приход весны жители города всегда встречали с облегчением и радостью, едва ли отдавая себе отчет в том, что это реальность, а не просто оптический обман. Конечно, газон был зеленым, а лиственницы и кустарник – просто пугающе зелеными, и миндаль – в розовых соцветиях, но поля и деревья в туманной дали за пределами их усадеб все еще были серыми и черными. Да, эти цвета в их садах, должно быть, появились только благодаря игре света, падавшего именно так по прихоти какого-то щедрого случая, но когда свет изменится, цвета исчезнут.

Повсюду незаметно, но неотвратимо, деревья меняли зимнюю листву, состоящую из белого неба и аметистово-серых сумерек, на зеленую и золотистую.

Все люди, как и мы с вами, очень внимательно следят за деревьями весной, с восторгом наблюдают, как черное кружево из тонких ветвей шершавого вяза покрывается крохотными красновато-коричневыми цветочками, словно жучками, запутавшимися в паутине; как малюсенькие лимонно-желтые бутончики покрывают ветви кустарников. Что же касается длинных червонно-золотых почек каштанов, то они взрываются прямо на глазах. А вот и у березы появились крохотные листочки совершенной формы, и у всех прочих деревьев, у каждого – в свою очередь.

Сначала мы восторгаемся разнообразием цветов и форм, замечаем, что у березы листочки похожи на рой зеленых пчел, а у липы – просто невероятно яркие, и тень от верхних листьев черными пятнами ложится на нижние, что листья вяза чертят на небе чудеснейший узор и растут очень медленно.

Постепенно мы перестаем различать их особенности, и до осени они сливаются в плотный занавес, на фоне которого выделяется что-то более яркое и броское. Нет ничего незаметней, чем дерево с распустившейся кроной.

Первые серьезные заботы обрушились на мастера Натаниэля Шантиклера в его пятидесятую весну. Они касались его единственного сына Ранульфа, мальчика двенадцати лет.

В тот год мастера Натаниэля избрали на самую высокую должность в стране – он стал мэром Луда-Туманного и Верховным Сенешалем Доримара.

Ex officio он был президентом сената и главным судьей. Согласно конституции, сочиненной революционерами, он отвечал за безопасность и оборону страны в случае нападения на нее с моря или суши; он должен был следить за тем, чтобы с правосудием и доходами страны обращались должным образом; а все остальное его время, как считалось, находилось в распоряжении самых незаметных граждан, обращавшихся к нему с жалобами.

В действительности же, помимо председательства в суде, его работа сводилась к совсем необременительному исполнению обязанностей способного и достойного председателя клуба избранных, ибо к тому времени сенат фактически превратился именно в такой клуб. Несмотря на то, что вопрос о реальной пользе официальных обязанностей мастера Натаниэля был отнюдь не праздным, дел у него было невпроворот. Они занимали все его время, и поэтому он не замечал подводных течений, подмывающих основание его дома.

Ранульф всегда был мечтательным, довольно хрупким ребенком с запоздалым развитием. Лет до семи он очень раздражал свою матушку привычкой, играя в саду, выкрикивать разные замечания воображаемому товарищу. Он обожал болтать чепуху (в понимании Луда-Туманного – довольно неприличную чепуху) о золотых кубках, белоснежных дамах, доивших лазурных коров, и звоне уздечки в полночь. Но дети всего мира капризничают и упрямятся, и подобного рода разговоры были совсем нередки среди детей Луда-Туманного, а так как они почти всегда вырастают на такой чепухе, то ей и не придавали особого значения.

Однажды, когда мальчик стал постарше, его так потрясла внезапная смерть молодой посудомойки, что он два дня не притрагивался к пище. Время от времени вздрагивая, с испуганными глазами, как только что пойманная птица, он несколько дней не покидал постели. Когда встревоженная мать (отец в то время уехал в морской порт по делам), пытаясь утешить Ранульфа, напоминала, что он никогда особенно не обращал внимания на эту посудомойку, пока та была жива, он с раздражением отвечал: