Хоуп Миррлиз - Луд-Туманный

Пока он ничего не замечал за сыном, это очевидно. Большую часть дня он проводил в сенате и своей конторе, кроме того, его интерес к жизни окружающих не распространялся на членов семьи.

Что касается его чувств к Ранульфу, то следует признать, что он смотрел на него скорее как на фамильную вещь, чем как на сына. Дело в том, что бессознательно он относил его к той же категории вещей, что и хрустальный кубок, которым отец герцога Обри благословил первый корабль Шантиклеров, или меч, с помощью которого его предок внес свою лепту в свержение герцога Обри с престола, – предметы, на которые он редко смотрел или о них думал, но, потеряв, сошел бы с ума от ярости и горя.

Но вот однажды вечером в начале апреля сын неожиданно привлек внимание отца самым странным образом.

К тому времени во всем мире уже наступила весна, и жители Луда-Туманного стали готовиться к лету: в кладовой начищали до блеска медную посуду для варки варенья, убирали и выметали беседки в саду, подвергали тщательному осмотру рыболовные снасти. Воспользовавшись тем, что дни стали длиннее, приглашали друзей на ужин.

Во всем Доримаре никто так не любил гостей, как мастер Натаниэль. Они приносили ему временное облегчение. Казалось, его жизнь внезапно начинала звучать в другой, более веселой тональности. Хотя на самом деле ничего не менялось: те же стулья стояли на тех же местах, на них сидели люди, с которыми он встречался каждый день. Оставалась даже привычная легкая ноющая зубная боль, однако острота другой его боли таяла в этой суете. Поэтому он с большой радостью рассылал приглашения всем своим приятелям, зазывая их «на встречу с Лунотравным сыром», и делал он это в апреле каждого года вот уже двадцать пять лет.

Лунотравье – это деревня, известная во всем Доримаре своими сырами, и совершенно заслуженно. Они радовали глаз уже одним своим видом, так как были похожи на паросский мрамор с прожилками нефрита и имели аромат, свойственный всем хорошим сырам, – аромат лугов, к букету которого примешивался специфический запах парного молока и хлева.

В семь часов гостиная Шантиклеров уже наполнялась толпой солидных, полных, розовощеких, нарядно одетых гостей, которые болтали и смеялись, словно попугаи. Только Ранульф был молчалив, но для двенадцатилетнего мальчика в присутствии взрослых это было вполне естественно. И все же ему не следовало забиваться в угол и так угрюмо отвечать на шутливые замечания гостей.

Мастер Натаниэль, разумеется, имел отличный погреб, и вечер начался с дегустации превосходного чабрецового джина, которым хозяин очень гордился. Он был также совладельцем общего погреба, коллективной собственности привилегированного класса – погреба со старыми сочными шутками, которые, в отличие от вина, никогда не иссякают. Все, что было забавного и милого в каждом госте, перегонялось в одну из этих шуток. В этих старых шутках раздражение, неизбежное при близком контакте, возгонялось и превращалось в сладость, подобно тому, как это происходило с виноградным соком, превращавшимся в искристое вино, и конденсировалось в чувство дружбы и сердечности.

Ведь любой юмор – это разновидность тотема, служащего одновременно для объединения и разграничения. Его приверженцы объединяются в сплоченное братство, но резко выделяются из всего остального мира. Возможно, главной причиной отсутствия особой любви между правителями и поданными Доримара было именно то, что в понимании смешного они принадлежали к разным группам.

Однако все присутствующие на этом вечере принадлежали к одному тотему, и каждый был героем одной из старых шуток. У мастера Натаниэля спрашивали, были ли его лиловые бархатные штаны исчерна-лиловыми. Дело в том, что много лет назад он забыл надеть траур по своему тестю, и деликатный намек госпожи Златорады на его промах вызвал сердитый ответ:

– А я в трауре!

Когда же она, от удивления подняв брови, посмотрела на его купленные накануне канареечно-желтые чулки, он, смущаясь, добавил:

– Видишь ли, они исчерна-канареечные.

Немногие вина могут похвастаться таким букетом, как эта шутка мастера Натаниэля. В ней была и его рассеянность, и его способность видеть вещи такими, какими ему хотелось их видеть (он искренне верил в то, что был в трауре) и, наконец, в этом «исчерна-канареечном» цвете сказывалась его способность, возможно унаследованная от предков, верить в то, что человек может играть с реальностью и придавать ей любую придуманную им форму.