Андрей Мартьянов: Отречение от благоразумья

Вместо ответа мой собеседник сделал вид, будто внимательно изучает свалку подле крепостных ворот. Обладателей козлиных личин вытесняли наружу, в темноте ослепительно-короткими всполохами сверкало пламя, вылетавшее из дул пистолетов. Трудно сказать, чем занимался Голем, но я порой слышал испускаемое им глухое ворчание, похожее на отдаленный гром.

— Кстати, я тут побывал в поместье под названием Янковицы, — беспечно продолжал я. — Редкостная глухомань, подходящее местечко для страждущих мизантропией и упрятывания подозрительных концов в воду. Насчет могилки Клая не волнуйтесь, за ней приглядывают. И виноградник у мэтра Никса хорош, красота неописуемая. Не знаете, где можно разжиться бутылочкой тамошнего вина?

Пан Станислав издал неразборчиво-яростный звук и судорожным движением потянулся за шпагой. На мгновение я ощутил нечто вроде отчаянной радости: неужели он все-таки решится и попытается прикончить человека, завладевшего слишком большим количеством чужих секретов? Однако мало кто в силах одолеть собственную природу — вспышка миновала, мсье Штекельберг безнадежно махнул рукой и тоскливо вопросил:

— Откуда вы узнали?

— Таково мое ремесло, — с заслуженной гордостью ответил я. — Вдобавок вы сами проболтались. Ладно, не посыпайте голову пеплом. Тайное, как известно, рано или поздно становится явным, а кое-чего я еще не знаю, у вас остается преимущество... Между прочим, ваши козломордые друзья вас не хватятся? Что вообще происходит? Это чей замок? Стоило отлучиться на пару недель, все сразу пошло наперекосяк. С какой радости вас угораздило примкнуть к этакому мрачному сообществу?

— Послали присмотреть, чтобы все прошло гладко, — неохотно заговорил сгорбившийся в седле любимчик пана Мартиница. — Чем и занимаюсь по мере сил. А они, — он махнул в сторону атакующих, — не обращают на меня внимания. Держусь где-то неподалеку — и ладно.

— «Они» это кто? — тоном дотошного инквизитора уточнил я. — Валяйте, ясновельможный пан, признавайтесь. Нам, канцелярским крысам и записным прихвостням, сам Господь заповедовал делиться тайнами хозяев. Не тряситесь, как осиновый лист, я же не сказал, что помчусь рассказывать о ваших подвигах герру Мюллеру... Кстати, как поживает мой многоуважаемый патрон?

— Никак, — пренебрежительно хмыкнул начавший оживать Штекельберг. — Нынче всеми церковными делами заправляет новоявленный кардинал. С конца декабря по середину января — пять процессов, три закончились аутодафе, два — повешением. В Праге начинают поговаривать, что покойный Маласпина по сравнению с отцом Мак-Даффом вполне заслуживает звания святого.

Я оторопел и только собрался переспросить, как события начали принимать неожиданный оборот.

Количество огоньков и людских силуэтов на мосту увеличилось до двух или трех десятков, и сперва нерешительно, а затем все смелее двинулось к противоположному берегу. Отряд в козлиных масках почти полностью оттеснили за стену, неразборчивое бурчание Голема стихло, заглушенное обрадованными воплями защитников неведомого замка. Предводитель нападавших светящимся вихрем крутился в темном проеме бывших ворот, не обращая внимания на выстрелы и яростно отражая все попытки скинуть его со спины лошади.

Дымок над костром магистра Никса — теперь я точно знал, что это он — стремительно ринулся вверх, разрастаясь и приобретая очертания гигантской человеческой фигуры. Пан Станислав мог считать себя полностью отомщенным: я еле успел прикусить язык, чтобы не взвыть в голос. Опять, как на Винограднике, в воздухе колебался жуткий призрак, и ему потребовалось не так уж много времени, чтобы в полный рост подняться над лесом, окружающим замок.

На сей раз это оказалась женщина, выглядевшая почти осязаемой и реальной... Если не считать того обстоятельства, что острые макушки высоченных елей качались возле ее колен, задевая подол невзрачного платья, какое носят крестьянки. По серовато-зеленой ткани расплывались бурые пятна, весьма напоминавшие засохшую кровь. Ее лицо... Даже не знаю, как сказать. Иногда оно является ко мне во снах, и я вскакиваю, давясь собственным воплем. Для этого создания человеческая жизнь имела такое же значение, как для нас важны комья грязи, разлетающиеся из-под конских копыт.

Великанша устало и равнодушно глянула на нашу возню, а затем начала медленно поднимать правую руку, в которой что-то блестело — ярче луны и зимних звезд. Серп. Отточенный до бритвенной остроты серп. Она взмахнула им в направлении моста, и собравшихся на берегу людей словно метлой повымело. Бегство происходило в полнейшем беспорядке и, что меня озадачило гораздо больше — в молчании. Штекельберг еле слышно захихикал, смех отдавал явственным привкусом безумия.