Грим - Судьба злодейки [СИ]

Знак подай из безъязыкого космоса — так ли и там всё, или может быть, в более гладкой галактике лучше обстоят дела? Расстояния там не столь растяжимы, и рукой до тебя подать? Здесь же движенье вверх почти невозможно, как листу против ветра, суетимся, мечемся хаотично, покоряя пустоты, избегая вершин. Да и двигаться не могу, а дергаться не хочу. Атмосфера давит. Да горе с бедой в сговоре. Да сила трения тормозит процесс. А еще мертвый на мне повис, тянет вниз, словно камень тяжел. Да генеральша с дочерью, ограбленные по моей наводке, но убитые Лазарем и Фомой. А кроме мокрого — и другого не перечесть. Стало быть, обречена, как этот сухой ствол, не имеющее будущего в качестве дерева. Значит, для жизни нет оснований, а для смерти есть.

Что же, извольте обратно принять эти ваши дары свыше под названием жизнь. Вперед, к природе — птицы, грызуны, хищники — налетай, расхватывай. Ныне понятно, что странно что-то хватать, делить — это как если бы однодневные постояльцы отеля в борьбе за качество сервиса стали рвать друг у друга потрепанные простыни. А если еще напомнить себе, что отель «Отечество» не единственный в своем роде, а входит в сеть отелей «Земля», то и битва приобретает совершенно другой размах.

Однако в ответ на Твое: скажи-ка, раба моя Елизавета Капустина, ну, подам тебе новый век, чтоб достойно, чтобы не так беспутно промотала его — а получится у тебя? — честно скажу, чтоб не врать и не жмурится: да не знаю я. И все же кто-то глядит с пониманьем — а хочется, чтоб и с сочувствием, и с любовью, как глядел, предложив разделить жизнь, майор Арзамасов, герой последней войны. Ах, Женя, Евгений Викторович. Я б тебе такой подругой была! Я бы тебя из огня вынесла.

Я б тебя по кусочкам сшила, если бы… Да кабы. Ибо нет в этом мире ничего достойного, кроме взаимной преданности. Слова сделались мусором. Дела оказались поделками. А вертолеты не так увертливы, чтоб уберечь жизнь. Снег всё сыпал и сыпал — и ведь хватило Тебе терпенья разнообразить даже снежинки, отметить несходством каждую — словно матрицы людских душ. Словно был снегопад сошествием свыше бесчисленных микрокосмов, и любой из них — больше внешнего, выше вышнего. И моя где-то кружится — Малая Лета при впадении в Вечное Ничто. Снегопад на мгновенье замер, наверное, для того, чтобы дать ей возможность найти средь неисчислимых прочих одну — эта снежинка ей казалась ярче других. И ухватилась за нее взглядом, как за соломинку. Снег продолжал падать, но ее снежинка, странное дело, не опустилась на землю, а зависла над ней, проплыла параллельно сугробу и вдруг пропала, растворилась в воздухе. Тела она давно не чувствовала и дышать, кажется, перестала, а вселенную, белую-белую, спальню иль усыпальницу, вдруг наполнили райские краски, и какие-то африки, и поверх этих африк гарцующие голоса, и развалистые хали-гали, что привык наяривать по субботам одесский биндюжный бэнд. Белка, пока могла, держала в поле зренья обоих, пролазу и человека. Но вот горбатый переместился влево так, что поневоле пришлось выбирать из этих двух зрелищ одно. Белка заколебалась, какому отдать предпочтение, однако, сомненья ее были недолги.

Осталась женщина. Пролаза исчез.

Время весьма относительно. Оно более относительно, чем наше представление о нем. И даже более, чем наше представление об относительности. Вполне вероятно, что жизнь — это смерть с продолжением. Так же вполне — что все совершенно наоборот. Но мир, что секунду спустя приходит на смену нашему, скорее всего, существенно отличается от привычного нам. Быть может, в одном из миров мы все давно уже умерли, потому что забыли завести часы. В другом — где расстоянья в локтях, а время в лаптях — по истечении лаптей семидесяти пяти тебя зарывают вглубь на два локтя, не дожидаясь, когда помрешь. А в третьем расстояние и время одним лаптем мерили и так всё заплели, что смерть их теперь не найдет. В какой из них, из бесчисленных ступил горбатый, он и сам, скорее всего, не знал, ибо, проходя сквозь миры, ни целей, ни намерений не преследовал. Но был сенокосный июль — где-то там, за Окой, а снежинка, каплей скользнув с плеча, упала под клеверный стебель. Ах, моя матушка тоже всё клевер нюхала, когда носила меня. Барин Бугаев с молодой, немножко беременной барыней, прогуливался по проселку. Коляска поджидала их несколько впереди. Лить воды вниз, звенеть шмелями, тащить из почвы стебель в рост… Счастливыми предвкушениями наполняло позднее утро Полину Павловну, поднесшую клевер к лицу.

Читать дальше