Беркем Атоми - Чиста пацанская сказка - 2

С процентами он и впрямь неслабо там намудил, а че, кто бы не намудил — че ни пишешь, старый Шнобель только крякает да выкатывает; крякает да выкатывает… Годами, годами ведь! Ну кто бы тут не расслабился?!.. Ладно хоть открытой борзоты нет, почти не от фонаря цифры рисовались… Эх, тщательнее надо, герр Гулькенхренст… Да и что он мне сделает, в конце-то концов… — подавил остатки паники финансист и уверенно закончил:

— … таким образом, задолженность глубокоуфашаемого фюрста на секотня состафляет триста семьтесят семь монет сорок пфеннигофф. Конечно, глубокоуфашаемый фюрст Шнобель может сакрыть эту дебиторку ф люпое утопное тля него фремя…

— Триста семьтесят семь? — с непонятной игривостью осведомился молодой фюрст, весело глядя на финансиста.

— Триста семьтесятт семь монет сорок пфеннигоф. — сохраняя респектабельность, подтвердил Гулькенхренст.

— А позвольте-ка папочку со счетом фюрста… — уже откровенно издеваясь, вежливо процедил посетитель.

Гулькенхренст совершил попытку воспрепятствовать неизбежному, начав робко сомневаться в компетентности «уфашаемого фюрста фон Цвайбире», сетуя на «мношестфо слошшных расчетоф», но был все так же весело, но куда более грубо оборван:

— Ты, Сорос местный. Подыши пока носом, ладно? «Слошшных», мля. Я, если чо, на Казани и форексов крышевал, так-то… Дай-ка лучше мне вон ту досочку с грифелем…

У Гулькенхренста вспотели ладони. С возрастающим предчувствием чего-то нехорошего он обреченно следил, как спорый грифель авторитета заполняет доску колонками цифр. Наконец, Марат закончил, обвел образованное подсчетами сальдо и выхватил из-под бумаг на конторке пухлый кодекс Понятий О Нормальном Ходе С Толкованиями И Сборником Избранных Прогонов. Полистал, отчеркнул что-то ногтем, нехорошо ухмыляясь. Еще полистал, заложил грифелем, и поднял, наконец, до неузнаваемости потяжелевший взгляд на измученного ожиданием Гулькенхренста.

— Слышь, финансист, — медленно и сочувственно проговорил авторитет, — тебя как звали-то?

— П-пауль… — икнул на табурете финансист.

— Н-да-а-а-а… Эх, Пауль, Пауль… Как же так? — с неотличимым от оригинального сожалением тяжко вздохнул авторитет.

— Ч-что — т-так? — едва вытолкнул через побелевшие губы несчастный тойфель, но фюрст, казалось, не расслышал вопроса и продолжал сокрушенно разглядывать финансиста, сокрушенно приговаривая:

— Эх, Пауль, Пауль… — тут во взгляде авторитета мелькнуло самое искреннее беспокойство: — А ведь у тебя, поди, семья… Жена там, дети всякие останутся…

— П-почему — останутся? Майн фюрст?

— О, Пауль, родной ты мой! Наконец-то догадался… — беззлобно потрепал по шее финансиста Марат. — А то я уж жду-пожду, когда ты ко мне «эй, ты!» начнешь обращаться.

— Простите, майн фюрст… — потупился Гулькенхренст, искренне раскаиваясь в расслабухе, навеянной невыносимою легкостью ихбинкранкского бытия.

— А «останутся», мин херц, оттого, что не буду же я омрачать наведение подобающего орднунга такими мерами, как… Погоди, ща оглашу… — фюрст, умиляясь собственной кротости, раскрыл пухлый Кодекс и процитировал: — … а буде какому Авторитету случится вычислить крысу или еще какого махновца, чья движуха порет бочину Всеобщему, то по совершении с таковым процедур, поименованных в… — так, это пропустим, тут пункты, ага, вот: — … а как то, что от наказанной крысы осталось, вынесут с Хаты, то с хабаром и семейниками этой грязи Авторитету следует поступить сообразно своему пониманию Хода; опять-таки, ежели нет за конкретно такие прецеденты растирающих толкований от вышестоящих уровней Авторитета, территориальных либо отраслевых, как-то: Прогонов, Маляв, Ценных Оперных Указаний, Пресс-Рекомендаций и прочая… Ну, это уже неинтересно… Понял че-нибудь?

Финансист промолчал. Его язык отказался служить своему хозяину, внезапно обнаружившему под ногами жадно распахнувшуюся бездну — вместо уютной тенистой аллеи своей жизненной траектории. Факты, коварные двуличные обманщики, вывернувшись наизнанку, обнаружили совершенно иное свое содержание, нежели то, к которому мало-помалу привык несчастный финансист. Невинные шалости с копеечными, если уж честно, суммами вдруг обернулись Крысятничеством, от которого грозно пахло парашным углом и парными потрохами, сыплющимися из свежевскрытого брюха; а вполне, казалось, извинительные компромиссы с Ходом стремительно превратились в Подгрызание Авторитета и Бочину Всеобщему, от которых веяло уже совсем нехорошо — ацетоновым запашком изо рта, свойственным перед смертью, как судачили мирные обыватели, жертвам ритуала Трамбовки Ливера, полагающегося за неосторожные плевки в сторону Большой Иконы всем осмелившимся. И членам их семей…