Питер Бигл - Тихий уголок

– Что я могу сказать? – теперь он рассердился. – Перестань превращать меня в своё эхо. Расскажи об этом, если хочешь. У тебя был возлюбленный? Отлично, так?

– Возлюбленный, – сказала Лора. – Так я его называла. Это – прекрасное слово. Я тогда училась в колледже. Бывало, я сидела на своём месте, закрывала глаза и говорила себе: «У неё есть возлюбленный, у Лоры есть возлюбленный». Я посматривала на девушек в весенних платьицах, сидевших рядом, они слушали все, что им полагалось слушать, немного приоткрыв рты, а я им всем мысленно говорила: «Когда это занятие кончится, некоторые из вас пойдут домой, некоторые – на другое занятие, а некоторые – в другие места. А вот я выйду из этой комнаты и отправлюсь на свидание с моим возлюбленным. У вас у всех есть кавалеры, поклонники или женихи, а у меня – возлюбленный. Это – большая разница».

– Вероятно, все они думали то же самое, – сказал Майкл. – И говорили, как учитель.

– Теперь-то я знаю, что у них у всех были возлюбленные, как бы они об этом ни думали. Тот был у меня первым. Мы с ним сидели как-то вечером под деревом, и вдруг он часто задышал, напустил на себя виноватый вид и сказал, что он для меня недостаточно хорош. А я обвила его руками – нет, схватила за шею, да, в самом деле – и притянула его лицо к своей недоразвитой груди. И как завела: «У, ну, я тебя люблю, не беспокойся, я тебя люблю…». Возможно, ты и прав насчет этой девушки, Майкл, потому что я схватила его, как если бы лгала в ожидании возможности вцепиться в него и удержать подобным образом. Мне это было очень приятно. Кажется, он даже немного вскрикнул.

На улице внизу мать закричала на ребёнка в бессловесном гневе и любви.

– А что случилось потом?

– А потом он ушёл. Это очень недолго продолжалось. Но тогда казалось, что долго, и до сих пор так кажется, когда я об этом вспоминаю. А больше всего времени уходило на то, чтобы перестать повторять: «У Лоры был возлюбленный», чуть выпадало несколько свободных минут, – она слегка сдвинулась вдоль стены, нематериальная и зыбкая, словно поэзия, и не более постоянная. Машины, завывая, толкались и теснились на улицах города. – Это довольно забавно. До той весны и много спустя я нередко гордилась, что я такая чувствительная и понимающая куда больше, чем основная масса людей. Я отмечала для себя потерянных и безъязыких и частенько думала, что я их понимаю. Я знаю, что такое – причинить зло из жалости, только потому что догадываешься, что кого-то не любят. Меня, возможно, и саму не любят, но, парень, я умею сочувствовать. Иногда я даже писала об этом.

Майкл не ощутил ни как будто ему сдавило несуществующее горло, ни будто слащавая жалость пробегает по несуществующему телу, но ничего, кроме Лориных слов, он не слышал.

– Но на то недолгое время, – продолжала она, – я начисто забыла об этой эмоциональной подпитке. Я стала самоуверенной. Меня любили. Я была одной из тех, кто имеет, а одна из особенностей имеющих – это то, что они не тратят времени на сочувствие. Я насыщалась тем, что меня любят, пока это у меня из ушей не полезло, а когда все прошло, даже не сразу поняла, потому что жила старыми запасами. Доказывая… – она вдруг остановилась, и Майклу показалось, будто её крайне заинтересовали дешёвые надгробия внизу, под холмом, такие похожие, так тесно поставленные, что на них можно было бы положить линейку – и до самых железных ворот.

– Доказывая? – спокойно переспросил Майкл.

– Да ничего не доказывая. Доказывая, что у каждого, а я имела в виду себя – своя цена. Доказывая, что легче полюбить самого угнетенного и обездоленного в мире, если тебя саму никогда не любили. Меня это испортило. Мужчина сказал мне: «Я тебя люблю». А я заставила его повторить это великое множество раз. И вот из-за этого я чувствовала себя много выше тех, кого не любили до тех пор, пока сегодня не поняла, насколько выше меня те, кто любим и всё ещё любит. Забудь об этом, Майкл. Я опять все усложняю. Но я понимаю, что я имею в виду.

Она взглянула прочь, неизвестно куда, но мимо него, а Майкл, посмотрев на неё, вдруг увидел её отчетливей, чем когда-либо. Он увидел и её большой рот, и совершенно неправильный нос, и глаза, которые не лучше сочетались со всем остальным, чем рот, нос или кожа. Он увидел её чёрные волосы, падавшие наискосок через опущенную шею и даже её любимое платье, серое и неприметное, но столь тщательно всплывшее в памяти, что можно было рассмотреть изгибы швов и то, что сзади не хватает пуговицы. Всё ещё – никакой жалости, никакой жиденькой печали, но чувство, от которого вот-вот выступят слезы, чувство, которое вряд ли можно выразить словами, не уничтожив его. Но он попробовал, ибо он был Майкл Морган и не доверял чувствам, которых невозможно поведать.