Юлия Латынина: Во имя государства (сборник)

И, хлопнув дверью, вышла.

– Мама! Мама! – отчаянно закричал вслед Инан.

А Даттам, как мы помним, тоже был ранен, хотя и не так серьезно, как Идасси, хотя нельзя сказать, что это было таким уж преимуществом. Ведь как только тюремщики убедились, что настоятель храма Шакуника жив и умирать до того как его положат на плаху, не собирается, они посадили Даттама в довольно-таки смрадный каменный мешок, где он целые дни лежал на гнилой соломе, не двигаясь и закрыв глаза.

Недели через две его рана нагноилась, и тогда его перевели в клетку посуше, а еще через день его навестила государыня Касия.

– Мой сын все рассказал мне, – сказала Касия, – и историю с привидением, и как вы настраивали против меня маленького короля вархов. Мы допросили двоих послушников, которые помогали вам в деле с привидением, и я хочу узнать, зачем вы пошли на это?

– Я – хороший хозяин, – ответил Даттам, – и поэтому у храма много золота. А Руш – плохой министр, и поэтому в стране золота мало. Я боялся, что рано или поздно Руш разорит храм, чтобы прикрыть его деньгами свое казнокрадство.

– Не вали все на Руша, Даттам!

– Тогда мне больше нечего сказать.

– Скажи хоть что-нибудь в свое оправдание.

– Я поймал Идасси и государя. Если бы не я, толпы варваров бы сейчас хозяйничали в провинциях, по всем округам бы пылали управы, подожженные крестьянами, а чиновники бежали бы из столицы в лагерь изменников.

– Почему? Или в молодости ты сам не жег управ?

– Что было, то прошло, – ответил Даттам, – и я не мог отдать ойкумену на поток и разграбление.

– Что же ты за это просишь?

– Государыня! Помилуйте сына. Ведь он был самой невинной игрушкой среди всех, кто замешан в этом деле, а казнь его огорчит народ, который даже не слыхал о его бегстве.

– А о чем ты просишь еще?

– Пощадите храм, государыня. Ни один из его монахов не виновен в задуманной мной измене, а гибель храма и отмена его денег обернется катастрофой не меньшей, чем вторжение варваров.

Государыня усмехнулась и промолвила:

– Я посоветуюсь об этом с моим министром Рушем.

И когда она вышла, старый колдун заворочался на своей лежанке и закричал великим криком, так громко, что даже в соседнем каменном мешке глухой старик, посаженый туда еще двадцать лет назад за грабежи и разбои, изумился и вытянул голову: потому что первый раз за двадцать лет ему послышался какой-то звук.

Идасси мало что помнил из времени своего переезда обратно в столицу. По прибытии его отвезли в дворцовую тюрьму и держали там на постели в железе. Несколько раз к нему приходили доверенные лица Руша снимать показания и угрожали пыткой. Но то ли они боялись ее применять, оттого что раненый был слишком слаб, то ли им это запретили, – словом, они не пытали Идасси, а только спрашивали, и Идасси по вопросам заметил, что им уже во всем признались, и притом не только государь, но и Даттам, а Даттам был не такой человек, чтобы признаваться в своих преступлениях без очень жестоких пыток. Сам же Идасси только ругался или молчал.

Но вот постепенно раны Идасси стали заживать, ему становилось все лучше, и наконец в камере Идасси убрали постель и положили узника на солому, как полагается. А еще через день дверь темницы отворилась. Идасси напрягся в ожидании писцов, но в проеме двери стояла узенькая женская фигурка с зеленоватыми глазами и чудными шелковистыми волосами.

В руках государыня Касия держала фонарь в форме поникшего цветка орхидеи, и яркий свет от этого фонаря словно собирался в складках серовато-жемчужного ее платья и отражался от серебряного шитья на носках замшевых туфелек.

Государыня остановилась над Идасси и сказала:

– Сегодня я подписываю приказ о казни: Инана, Даттама и тебя. Хочешь ли ты мне что-нибудь сказать?

Идасси молчал.

– Бедный маленький варвар, пропустивший свое счастье, – продолжала государыня, – это Даттам сбил тебя с толку, и, клянусь Великим Веем, он заплатит за это со всеми процентами и пенями, которые он так любит взимать со своих должников! Это Даттам говорил, что я не люблю тебя. Без него ты бы слушался не чужого ума, а собственного сердца, и ты бы понял, что нет на свете любви сильней, чем любовь стареющей женщины к юноше, подобному тебе.

Идасси ответил:

– Для воина нет ничего дороже славы, а слава – это песня, которую споют о воине после смерти. Или ты пустила бы меня дальше своей постели? Или ты послала бы меня на границу защищать империю? Никто не споет песню о любовнике старухи, посмешище своего рода! Но песня о молодом короле, который бежал вместе со своим другом и которого казнили за любовь к добыче и преданность императору, – это будет хорошая песня! Не хуже песни о короле, завоевавшем империю.