Михаил Кликин - Два меча, два брата

Все это злило Толда. Он не понимал, что с ним происходит. Но однажды он задержался у пыльного зеркала и вдруг увидел то, чего раньше не желал замечать: морщины и седину, тусклые глаза и серые пятна на коже.

Страшная правда открылась ему.

– Я старик…. – сказал он, и мутные глаза его омылись слезами. – Я не успел…

Долго смотрел на свое отражение Толд, и ему представилось, что это мертвый Эшт стоит перед ним.

– Неужели ты оказался прав, брат? Но ведь я был сильнее тебя!

Он услышал ответ. Или это просто ему почудилось?

– Ты топчешься на месте. Не пора ли шагнуть вперед?

– Но я все еще не готов. И уже никогда не буду…

– Забудь об этом. Просто сделай шаг…

За ужином Толд сидел, повесив голову. Быстрыми тенями шмыгала у стен прислуга, смятенные шепотки тревожили тишину, мелькали за окнами факелы, фыркали на конюшне жеребцы, скрипели двери, лязгал металл…

Он так и не дождался утра, не утерпел. Глубокой ночью Толд отправился в свое первое и единственное странствие.

Лэдош Однорукий часто вспоминал слова старого десятника Кенрана.

«Однажды ты не сможешь идти дальше, – не раз повторял тот. – И если ты не найдешь человека, кто сможет продолжить твой путь, то все пройденное тобой окажется бесполезной тратой сил и времени. Жизнь прожита впустую, если твою ношу некому подхватить…»

Лэдош Однорукий с тревогой и надеждой смотрел на крохотные ручки сыновей.

В одной из деревень Толда встретили так, будто давно его ждали. Староста вынес чару вина, накрытую ломтем соленого сыра, с поклоном протянул заезжему гостю:

– С великой просьбой обращаемся мы к тебе, защиты ищем, о заступничестве просим.

Толд спешился, пригубил вино, прикусил сыр, вернул чашу. Гулко билось в груди сердце, пальцы левой руки крепко вцепились в рукоять меча.

– Что у вас случилось?

– Великан-людоед поселился в дубраве за погостом, сторожит дорогу, ведущую в город. Никто не приходит с той стороны, и мы туда больше не ходим. А последнее время ночами стал он наведываться в деревню. Три дня назад выбил дверь в доме кузнеца Стийка, вломился, утащил в лес его младшую дочку. А до этого сгинул в лесу бортник Тим, а сын его Гронк поседел и помутился умом, повстречав людоеда на ягоднике…

Толд читал о великанах и знал их повадки. Огромные, как рыжие медведи, могучие, словно тягловые быки, они не ведали чувства страха. С огнем обращаться они не умели, мясо ели сырым – вокруг их логовищ грудились обглоданные кости. Жертв своих великаны обычно убивали ударом дубины, а иногда придушивали, ломали ребра и ноги, спутывали лыком и живыми держали про запас.

– Я помогу вам, – сказал Толд, стараясь ничем не выдать свою неуверенность. – Только покажите мне дорогу…

Белым днем на коне он въехал в дубраву. Лишь под утро ползком вернулся в деревню. Левый рукав висел, словно кишка, набитая фаршем. Переломанная правая нога тяжело волочилась по земле. Брызги крови срывались с распухших губ, когда Толд прерывисто говорил:

– Я убил людоеда, но страх убил во мне искренность… Я думаю о смерти. Значит она уже идет ко мне… Я стар… Мне никогда не стать великим воином…

– Это не так, – ответил ему староста. – Ты был великим воином, и ты останешься таким навсегда. – В его словах было столько веры, что Толд с удивлением посмотрел говорящему в лицо.

А потом прозвучало имя, и всё стало ясно:

– Ты сделал так много, Эшт Благодетель, что никто никогда не усомнится в твоей силе и в твоем величии.

Толд застонал.

Он совершил свой единственный подвиг, но вся слава досталась мертвому брату…

Снова был дождь.

Толд лежал на кровати в чужой избе, смотрел в окно и думал об отце.

В печи трещал хворост, на чердаке возились мыши, пахло свежим хлебом и сухой малиной.

– Проснулся? – в комнату вошел староста Тимот. Потоптавшись у порога, он снял широкополую войлочную шляпу, встряхнул ее, окропив дождевой влагой половицы, повесил на гвоздь, пропустил бороду через кулак, вытер мокрую ладонь о рубаху. – Как себя чувствуешь? – Подвинув стул к кровати, он присел.

– Уже лучше, – буркнул Толд.

Он действительно чувствовал себя гораздо лучше. Уже не так болела рука, размозженная дубиной людоеда, и нога срослась, зажила, только стала заметно короче. Отступила душевная мука, на смену ей пришло смирение. И в том, что его приняли за брата, Толду виделась некая высшая справедливость.

– Они здесь, – негромко сказал староста.