Дэн Вилета - Дым

Малая глубина и становится причиной травмы. Конек провалившегося мальчика ударяется обо что-то и соскальзывает под косым углом, отчего нога ломается. Парнишка так орет, что его трудно вытаскивать из полыньи на лед. На штанине появляется кровь: сначала ее не видно на темной ткани, но потом она окрашивает снег в ярко-алый цвет. Из нижней части голени, пронзая мокрую шерсть, торчит толстый, зазубренный стержень, и никто не осмеливается прикоснуться к нему или хотя бы сказать, что это такое. А хуже всего едкий желтый дым, который выходит из несчастного, по большей части изо рта, вместе с криками. Он не поднимается клубами, а стелется на уровне ботинок и опадает на снег тонким желтым порошком, невероятно ярким, словно сера в пробирке в кабинете химии.

Чарли приходится держать голову мальчика на коленях, пока они дожидаются сестру милосердия. Его зовут Уэствуд. Питер. На уроках греческого они сидят рядом.

— Помогите! — то и дело кричит Питер прямо в лицо Чарли, с расстояния в пять дюймов. Чарли гладит его по голове и обещает, что все будет хорошо.

Когда прибегает сестра, Уэствуд уже в обмороке. От его крови в холодном воздухе поднимается пар.

Мальчик спасен, но несколько дней школа живет в тревожной неизвестности — отрежут ногу или нет. В итоге она остается на месте. Когда брюки Чарли возвращаются из прачечной, на них по-прежнему видно бледно-желтое пятно от сажи, там, где лежала голова Питера — от колена до середины бедра. Обеспокоенный Чарли просит особого разрешения, чтобы поместить брюки в школьную благотворительную корзину — оттуда вещи попадают в один из лондонских сиротских приютов. Чарли предпочел бы сжечь брюки, однако ему напоминают, что это против правил. Он вспоминает печь на станции в Оксфорде. По возвращении из Лондона они почти беспрепятственно нарушают правила.

Потом — Томас. Его тошнит. Каждое утро, словно по будильнику, за час до того, как школьный колокол возвещает подъем. Чаша унитаза усиливает звуки, сопровождающие рвоту; они летят по коридору туда, где уже сидит на корточках Чарли, приготовивший носовой платок.

— Ты в порядке? — спрашивает Чарли в их уже ритуальном диалоге.

— Нормально, — всегда отвечает Томас. — Должно быть, съел что-то.

Они смеются, согласно ритуалу. Это называется висельным юмором, но они перестали употреблять это выражение после того, как увидели настоящую виселицу.

И каждый день, ровно в четыре пополудни, когда все рассаживаются в общей аудитории на верхнем этаже и начинают готовить уроки, Томас отправляется к Ренфрю. Это часть наказания за драку с Джулиусом. Томас, похоже, не имеет ничего против. Нет, не совсем так. Он страшится бесед с Ренфрю и в то же время жаждет их.

Чарли расспрашивает его о том, что происходит во время этих встреч. Их связывает слишком многое — слишком много уважения, для начала; слишком много доверия; и слишком много часов, потраченных на взаимные откровения, поэтому Томас не может просто уйти от ответа. Но Чарли видит, что друг подбирает слова с большой осторожностью.

— Что он делает? — спрашивает Чарли. — Ренфрю?

Томас пожимает плечами:

— Он задает вопросы. Я отвечаю.

— Ты дымишь?

— Очень мало. — Томас и сам удивлен этим.

— Вопросы о чем?

— О разном. Много раз спрашивал о семье. О моих родителях. — Он хмурится и задумывается. — Важно не что он спрашивает, а как, — продолжает он. — Искренне. Точно ему и вправду интересно. Иногда я почти верю ему. Пока сижу в его инквизиторском кресле.

Томас поднимает глаза, растягивает напряженные губы в улыбке.

— Он осел. Конечно же, он занудный осел. Но другие еще хуже.

После экскурсии в жизни школьников появляются и другие непонятные обстоятельства. Несмотря на весь мрак, который они привезли с собой из города, старшие ученики проникаются неким новым духом, своеобразной гордостью. Уже позднее Чарли догадается, что это плоды речи Ренфрю, произнесенной на вокзале, когда он призвал их вернуться в Лондон во взрослой жизни. Теперь учеников можно застать за обсуждением «политики». Высказывается мнение, что пора присоединиться к движению за «реформы». Звучит критика в адрес родителей, но не чьих-то матерей и отцов, а поколения в целом, выдвигаются соответствующие лозунги. Лозунги эти увлекательны и при этом не имеют конкретного смысла. «Возвращение в город» — вот один из них. «Научная теология» — вот еще один. «Меритократия», «Рационализм», «Возрождение». И даже (но его озвучивают, понизив голос, со сдержанной улыбкой) «Революция». Порой импровизированные речи заканчиваются выбросом прозрачного, легкого дыма. Получив укор от собственных тел, школьники пристыженно взирают на дым. Они изобретают сами для себя наказания задолго до того, как у Ренфрю появится возможность изучить сажу на их одежде.