Дэн Вилета: Дым

Чарли оборачивается ко мне. В течение этой длинной ночи он как-то умудрился размазать под носом сажу, и это пятно напоминает усики. Они ему очень идут. Я почти улыбаюсь. Его рука все еще грязна, с тех пор, как он погружал Джулиуса в воду. Смывал с дьявола грехи зараженной кровью.

Чарли стал его крестителем.

— Нам надо бежать в холмы, — говорит он сейчас. — Подняться выше облаков. Переждать там худшее.

Я знаю, что он хочет защитить меня. Он беспокоится о том, что может случиться со мной и моей буйной кровью. Но я возражаю:

— Выше облаков? В Англии? Нет, Чарли, мы сделали свой выбор. Открыли ящик Пандоры. Теперь придется терпеть.

Мы опять беремся за руки: я стою слева от Чарли, Ливия — справа от него. Мы ходили так почти все утро. Шторм приближается. Может быть, я оказался на пороге безумия, а мир — на краю пропасти.

Но никогда в жизни я не был так счастлив.

Чарли тоже выглядит счастливым.

— Ты знаешь, что такое театр? — шепчет он, но это не вопрос, скорее раздумья вслух. — Мне рассказывал о нем один мальчик в школе. Театр — это место, где взрослые люди разыгрывают разные истории. О любви, о мести, о падении королей. Он запрещен уже двести с лишним лет. — Он робко улыбается. — Как думаешь, вернется ли театр после дыма? — И потом продолжает, все еще улыбаясь, но теперь уже грустно и задумчиво: — Ничего не получится, ты сам знаешь. И не могло получиться. У нас троих.

— Почему?

Я вижу, что ему трудно выразить свою мысль словами.

— Мы больше чем друзья. Мы любим друг друга. А когда люди любят друг друга, появляется дым. Вот. — Он поднимает руку, которая соединяет его с Ливией. — И вот. — Он поднимает руку, которая соединяет меня с ним. — Ливия не может выйти замуж за нас обоих, — добавляет он смущенно и очень удивляется, когда Ливия выговаривает ему:

— Почему нет, Чарли Купер? Это новый мир. Кто станет нам указывать, что можно делать, а что нет?

И она целует его, потом меня, и стоящий рядом трубочист в измазанной одежде восторженно улюлюкает и хлопает в грязные ладоши.

Последнее слово предоставляется мне.

— Так что, идем? — спрашиваю я.

Вместе, держась за руки, мы уходим под облако.

Хвала дыму.

Подобно большинству книг, будто бы повествующих о прошлом, эта книга — о настоящем. Прошлое для нее — холст, контрастная основа, нечто фоновое, благодаря чему размышления о нас самих становятся более интересными, менее стесненными здравым смыслом. Роман может быть политическим, но в нем нет магистральной идеи; написание романа привлекает меня тем, что это процесс с открытым концом — скорее поиск, джазовое соло, а не искусная реализация заранее подготовленной схемы или повторение тонко выстроенного довода. По-моему, отношения между автором и его романом лучше всего получается выстраивать у читателя: в том, что касается повествования, именно читатель совершает величайший акт созидания — преобразование слов и предложений в смысл, которое не имеет конца.

Этот роман дал мне больше, чем я рассчитывал получить от него. Он вырос из случайной встречи с диккенсовской цитатой — с нее начинается книга — и вернул мне детское ощущение полного погружения в сюжет. Прекрасное, захватывающее ощущение. Я бесконечно благодарен роману и тем людям, которые побудили меня без остатка отдаться этому ощущению (ибо порой требуется смелость, чтобы предаваться наслаждению). Среди них Саймон Липскар, мой агент, угрожавший применить силу и проклясть меня, если я не доведу проект до конца; мои редакторы Билл Томас, Кирсти Дансит и Дженнифер Ламберт, чьи профессионализм и доброта позволили придать роману его окончательную форму; Джеймс Бойд Уайт и Эндрю Герберт Мерриллс, которые читали первые черновики и давали мудрые советы. И огромное спасибо моей жене Шанталь, которой пришлось прочитать каждую главу, пока я маячил у нее за спиной, то и дело вопрошая: «Ну что, уже закончила?» Благодарю тебя от всего сердца, любовь моя, за твое терпение и неизменную поддержку.