Дэн Вилета - Дым

Грендель непонимающе кивает, проходит мимо Чарли, перекидывает перевязь с ребенком за спину и нагибается, чтобы взять на руки леди Нэйлор.

Ливия вмешивается, не позволяя сделать это: она не спешит избавить мать от боли. Она протискивается между Гренделем и леди Нэйлор, заставляя первого отступить, и обхватывает женщину — движимая не дочерней заботой, думает Чарли, а стремлением завладеть вниманием матери.

— Пока мы не ушли отсюда, — начинает она, — пока мы все еще в этой пещере твоей мечты — объясни мне, мама. «Месяц карнавалов», «переосмысленный бог». Прости, но это пустые слова. Объясни мне, как ты видишь перспективу. Другой возможности у тебя не будет.

Пока Ливия говорит, от ее дыхания отлетает завиток дыма. Чарли стоит достаточно близко, чтобы дым попал в его кровь. Сразу становится ясно, о чем просит Ливия. Ей хочется знать, можно ли простить мать, есть ли основания, чтобы оправдать ее. Чарли представляет себе похожую ситуацию: он просит отца объясниться. Тот лишь нахмурится и отошлет сына в его комнату.

Леди Нэйлор не такова. Возбужденная от нарастающей лихорадки, она согласна отвечать, даже хочет этого. Кажется, будто она обращается к трибуналу или к толпе зрителей с места казни, будто речь ее давно заготовлена, причем в нескольких вариантах, и теперь все они льются из нее разом.

— Сам по себе дым — не проблема, — объясняет она, поначалу с паузами, так как ждет, что Чарли наполнит ее бокал вином. — Это в нашей природе: мы дымим. Дым — то, что объединяет нас тысячами невидимых нитей желаний и потребностей. Но вот уже несколько веков мы живем во лжи. Весь мир живет во лжи, но мы на своем маленьком острове погрязли в ней особенно сильно, сотворили из дыма дьявола. Она определяет наш облик, эта ложь, и все наши отношения, между женщинами и между мужчинами, диктует нашу политику, не дает нам шансов измениться.

— Власть, — шепчет леди Нэйлор, — покоится на моральных качествах. Те, кто правит, правят потому, что они лучше своих подданных. Это написано на нашем постельном белье. Этого невозможно отрицать. О, вы скажете, что дело в леденцах, что наша добродетель — фальшивка. Но ложь коренится еще глубже. Мы тратим всю жизнь на то, чтобы научиться не дымить. Ходим в школу, подвергаемся наказаниям, следим за своими словами, поступками, даже за мыслями. И постепенно превращаемся в монашек. Жалких, бесчувственных монашек. Пойманных в ловушку дисциплины, способных на низость, осуждение, жадность — но неспособных любить.

Что до «простых людей», которые якобы должны находиться под нашим управлением, поскольку погрязли в грехе, то они благоговеют перед нами. О, конечно, они насмехаются над нашими манерами, нашей педантичностью и жеманностью. Допускаю, что существуют небольшие очаги сопротивления. Но как можно видеть дым и отрицать его? Если ты видишь, что один человек чист, а другой запятнан грязными желаниями, что первый благоденствует, одарен божьей милостью и вознагражден за свою добродетельность властью и богатством, а второй тянет лямку с утра до ночи, несчастен, голоден, беден, страдает от болезней и плохой гигиены, — если ты видишь все это, как можно не признать превосходство первого и ущербность второго? Как можно не верить, что в наших землях обитают две расы — благословенная и проклятая?

Вот и получается, что нам выгодно лгать насчет дыма. Сигареты и леденцы, порок и добродетель, черное и белое: какое примитивное представление о нашей жизни! И все же оно оказалось долговечным, глубоко вросло в наши души, и теперь мы запросто отвергаем то, что говорят нам наши чувства, защищая эту грубую ложь даже вопреки собственным интересам.

Нет, дело не в дыме, а в том, во что мы постепенно стали так крепко верить. Мы должны переосмыслить свое понимание добра и зла, должны заново научиться воспринимать дым. Но как? Нам нужен знак. От самой земли. От самих небес! Шторм. Испепеляющий пожар. Стихия, которая снесет власть имущих и излечит нас от заученной лжи. Мы мечтали о мире, где люди будут спорить и любить без страха прогневить Бога.

О, все закончится довольно скоро. Несколько недель, месяц, максимум — два. Но этого будет достаточно для нового начала. Tabula rasa. Второе детство человечества. В первый раз мы выросли кривыми.

И я повторяю, Томас: никаких чудовищ. Мы не собирались выпускать в воздух черноту сигарет, этот порок фабричного изготовления, собранный с тюремных стен и тел безумцев. Эту пуританскую версию греха. Моя бутыль и эти бассейны — им предстояло стать лишь растопкой, как точно выразился Чарли: искрой, которая потухнет, зажегши настоящее пламя. Сажа во внешнем мире — это слабая, человеческая, спящая сажа. Она есть в воде, в почве, в каждом кирпиче. Мы хотели освободить ее, оживить, позволить ей наполнить воздух, позволить ей говорить. И пусть с ее помощью люди узнают друг друга. Мы хотели побороть ложь о том, будто мы грязные существа, будто любая утрата способности управлять собой ведет к убийству, а любая страсть — к насилию. Страсть! Гибкая, вечно меняющаяся страсть, не разделяющая, а объединяющая страну.