Марина Дяченко: Оскол

«И говорят, что этот пленник был господину дороже, чем родной отец. Что пленник ел на золоте и спал на бархате, а снаружи, за крепкими стенами, ежечасно сменялась стража — пуще глаза берег господин пленника своего… Смертью карал за небрежность на посту… И, говорят, каждый день приходил в покои к пленнику своему и то говорил с ним ласково, то проклинал и скрежетал зубами — но ни разу не посмел и пальцем коснуться пленника своего…

И случилось так, что однажды утром нашли пленника мертвого в бассейне с фиалковой водой. Говорят, что сам он искал свою смерть и нашел — господин, узнав об этом, сделался белее полотна, и страшными стали глаза его. И он пинал ногами равнодушный труп, и изрыгал проклятия, от которых дрожали стены, и велел казнить слуг и стражей, что не доглядели… А на другой день тих сделался и болезнен. А на третий день приказал выкопать труп из могилы, и хватал мертвеца за синие руки, и рыдал, и молил о чем-то — но нем и бесстрастен оставался освободившийся пленник, и господин захирел, заболел и умер над трупом спустя десять дней, умер в судорогах и мучениях…»

Три лошади гуськом вышли из леса, а небо к тому времени сделалось уже настолько светлым, что можно было различить лица всадников. Двое казались довольными и злыми, третий сутулился и держал голову так низко, что волосы свешивались на лицо грязным мешком — а может быть, это и был мешок, не зря так удовлетворенно ухмылялись спутники, не зря один из них вел лошадь сутулого на коротком поводу. У подножия холма кавалькада замедлила шаг; перед путниками вставал, не желая более прятаться, замок.

«…давняя недобрая слава. Чужие люди избегали стучаться в его ворота, зато свои никогда не уходили дольше чем на дневной переход. Всякое говорили, и кое-кто верил слухам, но много было и таких, кто знал правду…

Говорят, что только раз в столетие земля рождает таких, как Оскол.»

— …Пусти меня. Мне нужно видеть…

— Ты выбрал, — с некоторым сожалением отозвался стражник из смотрового окошка.

— Гады, — бессильно пробормотал проситель, бледный парень в грязной кожаной куртке. — Я не хочу так подыхать… Ты!! — в голосе его прорезались вдруг повелительные нотки. — Позови его, скажи, что я…

Требовательный окрик сорвался, обернувшись скулежем. Скрученный судорогой, парень опустился на траву у ворот.

Тем временем кавалькада из трех всадников приблизилась.

— Почто? — осведомился страж, на всякий случай прикрывая свое окошко.

— По делу, — усмехнулся тот, что ехал первым. — Дело сделали, заказ везем.

Проситель в грязной куртке вдруг кинулся вперед, вцепился приезжему в ногу:

— Лесь… Батюшкой твоим… умоляю… возьми меня…

— Гони его, — буркнул стражник. — Сам, дубина, сбег… а теперь бьется под воротами вторые сутки, как та муха, право слово…

— Дурак, — пробормотал приезжий Лесь, отводя глаза. — Что ж я сделаю теперь…

Оба его спутника молчали. Один таращился на несчастного парня с ужасом и недоумением — другой мерно покачивался в седле, руки его были связаны за спиной, а голова и грудь закрыты балахоном из мешковины, поэтому ни возраст, ни пол пленника не поддавались определению.

Парень в кожаной куртке взвизгнул — его отпихнули с дороги; отброшенный на обочину, он снова получил возможность до хрипоты молить, проклинать и биться о створки ворот.

— Я не пойду, — младший из приезжих нервно попятился от обитой железом двери. Товарищ его был мрачен.

Слуга, данный в сопровождение, презрительно скривил губы:

— С единого раза ничего тебе не станет, дурень… Ежели б с одного раза — так по сотне людей ежедня под воротами… собирались бы… эдак здоровья у господина не хватило бы — со всем миром водиться…

Слуга демонстративно не замечал третьего визитера, того, что явился в гости с мешком на голове. Руки пленнику развязали и обходились вежливенько — но все равно приходилось тащить его чуть ли не волоком. Не желал переставлять ноги, стервец. Или не мог.

…Лет шестнадцать-семнадцать на вид. Это обнаружилось, когда с головы ее стянули мешковину; тонкое серое лицо в дорожках высохших слез. Волосы стянуты были узлом на затылке, и такое впечатление, что не она сама их стянула — чужая рука устроила эту уродливую прическу, заботясь, чтобы ловчее пришелся не голову мешок…

Она сидела в глубоком кресле — там, куда ее усадили. Прежде сутулая спина ее теперь распрямилась — по привычке ли, из остатков ли гордости.