Марина Дяченко - Оскол

Негромкий смешок:

— Хорошо… Это ты подтолкнул его к самоубийству?

Самоубийство…

— Лабан слишком ценил свободу… которой ты его лишил. Его ненависть к тебе была сильнее желания жить…

Пение цикад.

— Мы давно знакомы, Сотка… Теперь Лабан умер. И мы встретились. И ты все понимаешь.

Осознание гибели. Тот, кто много повидал, не вправе так остро, так по-детски тосковать… Скуластый растянул губы в подобии усмешки:

— Ты явился, чтобы забрать меня на место Лабана?.. Твоего друга?

Ой, нехорошо дрогнул его голос, произнося последнее слово.

— Ты славно устроился, Оскол. Выбираешь друзей из числа рабов, а рабов делаешь друзьями. Экономно… Но я понял тебя. Иди. Я догоню.

Осмелев в отсутствие луны, сияют, как безумные, звезды.

— Как знаешь… — медленно проговорил Оскол. — Но знай, что я не буду долго ждать.

— Я не задержусь… ступай.

Едва различимый голос травы, приминаемой каблуком. Тишина.

Скуластый Сотка посмотрел на небо, и яростный свет звезд преломился в мутной капле, ползущей по впалой щеке.

А потом звезды отразились на узком лезвии.

«Лиса отгрызает собственную лапу…»

— У тебя никогда не будет друзей, Оскол! Потому что рабы…

Кровь.

«И ужаснулась обезглавленная армия, и случились смуты и раздоры… И отступили, часто оглядываясь, тем более что сам князь отдал приказ снять осаду… И прислал взамен армии парламетеров — пышных, в золоте и в страхе, потому что нет ничего злее, чем встретить однажды оскольского выродка — и не бежать без оглядки…»

Утром за Яной не пришли. И компаньонка сказала, что господин занят приемом посланцев от князя, отца ее, и потому позволяет ей побыть в одиночестве; и она обрадовалась одиночеству, как никогда не радовалась, и села на окно — наблюдать за стрижами…

И проходили час за часом, но она не скучала. Нет; другое чувство наваливалось на нее, и то была не скука, и не обычная тоска по дому. Пустота наваливалась на княжну. Леденящая пустота. Бессилие и чувство потери. И осознание собственного ничтожества.

Слабость и головная боль.

Она испугалась.

И позвала компаньонку. И, сдерживая слезы, пожаловалась на внезапную хворь; женщина выслушала все признаки болезни — и спрятала глаза.

— Вы здоровы, княжна…

Яна заплакала.

Ей не помогут… Она одинока. Она беспомощна. Она осиротела…

И сквозь отдаленный шум в ушах она слышала, как женщина сухо говорит кому-то, чтобы сию секунду шел за Яром. За Яром… За Яром…

Яр, Яр… Вспышки света перед зажмуренными глазами.

А потом качнулся под ногами пол, и в распахнувшуюся дверь шагнуло солнце. И затопило комнату теплом и покоем, и не жгло — заливало собой жизнь, наполняло, изгоняя сосущую пустоту…

Она очнулась. Немного кружилась голова; посреди комнаты стоял Оскол, и она сперва шагнула навстречу, намереваясь коснуться его — а потом все поняла и отшатнулась.

— Это конец… — сказал со стороны ее собственный, но на удивление спокойный и ровный голос.

И ОН поморщился:

— Все совсем не так страшно, княжна. Вы слишком впечатлительны…

Она слепо шагнула к окну — и очнулась только тогда, когда позолоченные прутья решетки оставили на ее лице две красные горячие полосы.

«…и отвергал золото и не соглашался на титулы. Только княжну в жены, да наследство за ней, да договор со старым князем, тот, что дороже денег. И как ни вертелись послы — ничего иного не могли добиться, а время шло, за свою шкуру боялись, ПРИВЯЗАТЬСЯ к Осколу не хотели… И посылали почтовых голубей туда-сюда, и князь готов был дать согласие…»

Он лег спать перед рассветом — но не сомкнул глаз.

И проходили час за часом, но он не спал. Нет; другое чувство наваливалось на него, и то не был страх и не была тоска. Пустота наваливалась на Оскола. Леденящая пустота. Бессилие и чувство потери.

Потеря. Потеря. Но ведь он приобрел?!

Вставало солнце, и оживал осажденный замок. И Оскол знал, что стоит подняться, пройти в покои к плененной княжне — и солнце глянет с лица ее, не жгучее — нет, теплое и родное, отгонит сосущую пустоту, зальет собой темные закоулки его сумрачной души…

«У тебя никогда не будет друзей, Оскол! Потому что рабы…»

— Я знаю, — сказал он, глядя на солнце.

В пение птиц вплелась высокая монотонная нота — он не сразу понял, что это боль. Острая боль в сердце.

«Любят лишь то, что боятся потерять. За что мы так любим жизнь?»

— Я боюсь потерять, — сказал он шепотом. — Но пройдет еще несколько дней, и я НИКОГДА ее не потеряю… Только смерть разлучит нас…