Виталий Каплан - Чужеземец

— Ты! Истинный Бог! Я Тебя зову! Ты ведь слышишь меня, слышишь! Отвечай — зачем творишь такое?! Почему не помог? Ведь мы же просили Тебя — а ты убиваешь господина! За что? Зачем? Ведь Ты же Сам его послал! Он учил про Тебя, он звал нас к Тебе, и вот… помирает за тебя… из-за Тебя… Господин говорил, что Ты — это любовь. Которая больше всякой земной любви! Ну и где же Ты? Где она, твоя любовь? Выходит, он был нужен Тебе только на время, да? Кончилось время, и Ты его убиваешь? Он Тебе верно служил, его из-за Тебя камнями били, злыми духами травили, сколько раз бежать ему приходилось, и Ты выручал. Потому что он был нужен. А теперь — что? Теперь — всё? Это и есть Твоя любовь? Что я в степи этой подохну, плевать. Кто я такой? Никто. Пускай Ты не меня не любишь, пускай меня птицы расклюют! Но его — нельзя! Ты слышишь меня, Господь? Его — нельзя! Он без воды помрёт! Давай воду, Истинный Бог! Ты слышишь? Как хочешь, а давай!

Слова выросли — теперь это были уже не песчинки, а здоровенные, в человеческий рост, валуны. Между ними змеились трещины. Нет, уже не трещины. Пропасти — бездонные, из них тянуло чёрным холодом. И громыхая, валились туда, в ничто, камни. Сшибались друг с другом, высекали синие искры, со свистом летели во тьму.

Их было всё больше, камней, и гром прокатывался от края и до края мира.

А небо всё больше серело. Да что там — свинцовая сизость расползлась по нему, задушила чахлый солнечный диск. Пробежал по верхушкам трав холодный ветер, пригнул их донизу, и по всей степи прокатилась гулкая травяная волна.

Камни всё стучали, камни почему-то были сверху, Алану никак не удавалось их разглядеть — наверное, они были слишком высоко, за раздувшимися тучами, но искры от их столкновений прорывали упругий воздух, ослепительно синими зигзагами расчерчивали небо, втыкались вниз, в посеревшую от страха траву, а Гармай прыгал в двух шагах от него, тянул руки к небу и что-то неразборчиво кричал. То ли благодарил, то ли требовал.

А потом ударил дождь. Он пришёл не отдельными каплями, не косыми струйками — нет, упал на сухую землю весь, разом, хлынул бешеным потоком. Точно плотину прорвало. Мгновенно вымокли и плащ, и хитон, и почти ничего уже не было видно, а в лицо — казалось Алану — плескали из ведра. Нет, какое там ведро! Из шланга под большим давлением, из полицейского водомёта. Не захлебнуться бы…

Он с трудом перевернулся на живот. За шумом ливня ничего уже не было слышно, на расстоянии пяти шагов всё сливалось в один ревущий свинцово-серый водопад, но всё-таки он успел увидеть, как Гармай, выхватив свой боевой «режик», спешно копает ямки в глинистой почве. Запасает воду — понял Алан.

А ещё — привиделось ему — гасли под такими же дикими струями дрова, и чернел кляксой костёр, курился паром и шипел великой дюжиной гадюк, а железный столб растерянным пальцем тыкал в гремящее небо.

Уполномоченный Мирового Совета оказался пожилым китайцем. Сухонький, в строгом костюме мышиного цвета, реденькие чёрные волосы зачёсаны назад. Прямо как на старинной открытке. Не хватало лишь портрета Председателя Мао на лацкане.

— Как мы будем разговаривать, Алан Викторович? — деловито осведомился уполномоченный. — По-русски, по-английски?

— Как вам удобнее, — Алан поёрзал в кресле. Кресло было обычное, как в любой каюте «Соляриса. Даже тут, в отделе безопасности, и то проектировщики не предусмотрели ввинченного в пол табурета, прожектора в глаза и, для полного счастья, пыточной «дыбы». Видимо, никому и в голову не пришло, что придётся кого-то допрашивать и держать под арестом. Бывало, конечно — кто-нибудь перебирал спиртного и вёл себя в уютном баре «Стрела» как в салуне Дикого Запада. Но такого товарища просто уносили в родную каюту и вкалывали нехилую дозу альборана — для скорого, хотя и малоприятного протрезвления. Наутро жертву зелёного змия ждал увесистый штраф. А более серьёзных происшествий за все восемнадцать лет «Соляриса» как-то не случилось.

— Меня вполне устроит разговор по-русски, — предложил китаец. — Я хорошо знаю вашу страну, в детстве жил там, у дяди, в Чите. Знаю язык неплохо.

Полковник Упманис, похожий на постаревшего эльфа из древнего фантастического фильма, недовольно пошевелил бровями. Язык восточного оккупанта либо был ему незнаком, либо, что вероятнее, вызывал раздражение. Почти сто лет их независимости — а русобоязнь и не думает отмирать.

Зато Шевчук заметно обрадовался. Английский он, разумеется, знал в совершенстве — иначе бы его на «Солярисе» не послали — но переход на русский, похоже, расценил как некоторое повышение отечественного рейтинга. Был Шевчук большим патриотом малой родины.