Виталий Каплан - Чужеземец

Алан молчал. Нечего тут было говорить. Что прошлые грехи смываются в крещении, Гармай и так знает. Не просто же его в озеро окунули — готовились они к этому, учились. А вот висит же всё равно, и не снять. К священнику бы пацана… К настоящему. Он, горе-миссионер, тут как нитка без иголки. Душу рваную не зашьет.

— Ладно, — слова репейными колючками царапались в горле. — Идти нам пора, пока не припекло как следует. Сегодня я пить не буду. Сегодня вся вода твоя.

— Будешь, господин! — Гармай твёрдо взял его за локоть и заглянул в глаза.

Взгляд у мальчишки был жёсткий. — Будешь пить. Иначе свалишься, как Гиуми. Очень даже просто. И куда мне без тебя? И зачем?

— Я крепче, чем ты думаешь, — усмехнулся Алан. — Всё, поговорили, и ладно. Бери котомку, и пошли. Может, нам идти-то всего ничего, вон уже горы виднеются. Дня три осталось, а там и речка будет, про которую тётушка говорила.

На горизонте, справа от апельсинового солнца, и впрямь виднелись какие-то облачка. Хотелось верить, что это — снежные вершины Анорлайского хребта. Тем более, что откуда в такую сушь взяться облакам?

— Ничего, — добавил Алан, — всё будет хорошо. Пошли.

И конечно, всё получилось нехорошо. Сперва-то шагали довольно бодро, но ещё до полудня Алан вдруг сообразил: что-то не то происходит. Слишком плотным сделался горячий воздух — ему казалось, что это и не воздух уже, а вода, которую приходится рассекать грудью. Вода, которая плещется рядом с губами, но не ухватишь, сколько ни крути головой. И уши ловили далёкий шум — не то глухие удары колокола, не то гомон многотысячной толпы, не то рёв океанский волн, разбивающихся о гранит волнолома.

Звук становился всё сильнее, в нём уже отчётливо различались крики, лязг железа, треск разгорающегося пламени — огромного костра, кем-то разведённого у него в горле. А вот солнечный свет с каждым шагом тускнел, будто небо затянули толстой полиэтиленовой плёнкой… такую бы им пару дней назад, в их неудачные водяные ловушки. Но эта плёнка только и годилась, что гасить свет — и солнце сделалось серым, хотя и не менее жарким. Зной вытекал из солнца, клубился по земле сизым дымом, надоедливо крутился возле ног. А поднимать ноги становилось всё тяжелее, будто к каждой привязали цепью бетонную плиту. Такую, какими в сельской местности до сих пор ещё мостят дороги… вот как у тёщи Вероники Сергеевны, на даче. Зато какой у неё там колодец! Вода точно родниковая! И все соседи ходили за этой водой, если надо было солить огурцы… ни одна банка не лопалась…

Что-то лопнуло перед глазами, вспыхнуло бешеной радугой, мир плавно провернулся вокруг невидимой оси симметрии, и оказалось, что Алан уже никуда больше не идёт, а лежит под серой плёнкой, глядя в серое небо, где жарит серое, точно крыса, солнце.

Чьи-то пальцы хлопали его по щекам.

— Господин! Что с тобой господин! Ты жив? Отзовись! — надрывался рядом звонкий голос. Почему-то сейчас пропал юношеский басок, и голос был словно восемь… нет, уже девять месяцев назад, в одной милой деревушке близ Хагорбайи… колодец ещё там был, системы «журавель»…

На глаза ему упали тёплые капли, расползлись по щекам. Он чуть приподнял голову.

Оказалось, Гармай расходует драгоценную воду, брызгает из ладоней ему в лицо.

— Не… — просипел Алан, заставляя непослушное горло издавать хоть какие-то звуки. — Не надо… Не трать.

— Вот ещё! — закричал Гармай. — Как это «не трать»?!

— Береги… Воду береги… Ты иди… — губы слиплись, и проталкивать сквозь них звуки оказалось нелегко. — Видишь… горы… Иди, ты крепкий… ты дойдёшь…

Шевельнулась было мысль — а что толку ему дойти? Ведь не найдёт же тайник, а если и найдёт, не отправит же сообщение на «Солярис»… а если и отправит, что ведь не спустят за пацаном катер… Зачем он там, наверху?

Но, выскочив на поверхность, мысль эта шустрой ящерицей тут же скользнула обратно — в чёрные трещины ума. И оставалось только смотреть, как суетится рядом Гармай, пытается влить ему в рот последнюю воду, разжимает стиснутые зубы. Без толку — всё только по подбородку пролилось.

Гармай оставил эти бесплодные попытки. Присел рядом на корточки, положил горячую ладонь Алану на лоб. Долго сидел так — казалось, не менее часа, хотя солнце и не подумало сдвинуться. Потом вдруг вскочил на ноги, протянул руки к равнодушному небу. И гневно закричал.

Сперва Алан не разбирал слов, они проскальзывали мимо ушей, песчинками сыпались в нижнюю чашу часов, и время таяло — точно кубик льда в бокале мартини. Но чем больше набиралось этих слов-песчинок, тем они становились понятнее. И, наконец, проникли в сознание: