Наталия Шнейдер: Сказочки

— Вот теперь рассказывай.

Я помедлил, отгоняя наваждение, и начал:

— Жил-был в Великом Новгороде купец…

Вернуться в деревню царь не позволил:

— Славные сказки у тебя, Емеля. Поживи-ка при дворе, потешь старика. Горницу тебе покажут, есть-пить дадут, коли надо чего будет — скажешь… вон, хоть Прасковье, горничной твоей она будет. Да, есть во дворце книжный чертог — там можешь читать, сколько душеньке угодно. И вот еще, — царь протянул увесистый мешочек. Это тебе награда за труды, да за беспокойство.

Я низко поклонился:

— Спасибо, царь-батюшка, за доброту. Вот только мне-то много не надо. Нельзя ли награду твою матушке передать?

— Отчего ж нельзя? Передадут. Странный ты, Емеля.

— Какой уж есть, государь.

— Ладно. Маша, проследи, чтобы гостя обиходили, как должно.

Царевна поднялась, жестом подозвала служанку и обернулась ко мне:

— Пойдем. Горницу твою покажу.

— Государыня, — смутился я окончательно, — пристало ли тебе за мужиком ходить?

Марья улыбнулась:

— Батюшка говорит: нет стыда в том, чтобы гостю услужить. А я добавлю: плох тот царь, что от народа, который его кормит, открещиваться станет.

Я прожил в царском тереме до осени. Со временем неловкость прошла — царь оказался веселым стариканом, падким до чудесных историй (когда рядом не было вельмож, разумеется), а царевна… Я не сразу понял, почему одно ее появление заставляет улыбаться во весь рот, и терять дар речи, стоило ей заговорить. А когда понял — испугался не на шутку, и стал было проситься домой, но царь не позволил. Царевна частенько заходила к отцу послушать сказки, а если по каким-то причинам не появлялась, то обязательно заглядывала в книжный чертог, где я проводил все свободное время. Марья неизменно была приветлива и весела, в беседах время летело незаметно, и я готов был прозакладывать душу, лишь бы это не кончалось. Но ничего не бывает вечным…

— Емельян Петрович, — Прасковья немилосердно толкала в плечо, — Проснись, Емельян Петрович! Марья-царевна тебя зовет!

Я разлепил непослушные веки

— Что случилось? Посреди ночи?

— Беда у нас. Царь-батюшка помер.

— Как помер? Вечером же здоров был.

— Был, — всхлипнула Прасковья, — а ночью удар случился. Нету больше государя нашего. Царевна плачет, тебя просит, страшно ей.

— А девушки где? А вельможи?

— Тело прибирают. Похороны готовят. Гонцов рассылают, чтобы всех собрать, кого надо. Потом Марью на царство венчать будут — тоже, говорят, дел невпроворот.

Маша с порога кинулась мне на шею:

— Емелюшка! Худо мне, посиди рядышком. Ты один живой во всем этом дворце проклятущем! Остальные не люди — куклы. Заходят, соболезнуют, а у самих в глазах счеты мелькают — кто теперь царицей молодой крутить будет. — Она зарыдала, — Ведь вечером весел был, а ночью худо стало, лекарь добежать не успел.

Я бережно обнял ее за плечи. Наверное, Марья вцепилась бы сейчас в любого, с кем не была связана дворцовыми церемониями. Негоже царице выказывать слабость перед подданными, но я был всего лишь гостем ее отца, деревенщиной, умеющим складно сказывать, которого утром можно будет попросить вон из дворца и забыть…

— Емелюшка… Ну почему так всегда получается: только тогда ценить начинаем, когда вернуть нельзя? Я ведь не попрощалась даже с ним. Прибежала, а он уже…

Я баюкал ее на руках, точно ребенка, пока рыдания не сменились тихими всхлипываниям. Она так и уснула, прижавшись к моему плечу, уставшая от слез и горя. Я бережно отнес ее в спальню, вернулся к себе, собрал немудреные пожитки. Зашел к царю — попрощаться. Вельможи ушли, сделав необходимое, и он покоился на ложе, в парадном одеянии, ничем не походя на того человека, что смеялся вчера над очередной побасенкой.

— Прощай, государь, — я низко поклонился. Спасибо тебе за доброту. А за дочку твою по гроб жизни молиться за тебя буду. Ты присмотри там... Мужа ей надо хорошего, чтобы за ним — как за каменной стеной. И чтобы государство в руках удержал.

Всякий знает, что умершие родители продолжают оберегать своих детей. Потому что родительская любовь, в отличие от всего остального, вечна. Даже когда мы не хотим этого замечать…

Дома все стало по-другому. Избу построили новую. Хозяйство пошло на лад. Старший брат женился, и начал жить своей семьей. Мать готова была сдувать с вернувшегося «кормильца» пылинки, и уж подавно не собиралась гонять меня с печки. Казалось, живи и радуйся, а я готов был завыть с тоски. Однажды вечером пошел к речке, сел на бережку.