Кристофер Сташефф - Чародей как еретик

Возбужденный шепоток пролетел по залу, хотя большинство монахов и так уже прознали про это. Совсем другое дело — услышать свидетельство из уст очевидца.

— Отсюда ясно, что в саду побывали эльфы, — с каменным лицом подытожил архиепископ, проигнорировав официальную точку зрения Церкви на сверхъестественных существ. — Брат Ливи!

Высокий худой монах, поднявшись, заговорил срывающимся голосом.

— Я стоял караулом на стене у ворот, согласно недавнему приказу архиепископа. Когда я случайно глянул в сад, то увидел, как брат Альфонсо упал. Он долго не поднимался, тогда я позвал брата Паркера, но когда мы вошли в сад, он оказался пустым.

Челюсти архиепископа судорожно сжались.

— Брат Хэсти!

— Я видел, как этот послушник, Хобан, слишком долго промешкал на краю поля, у густых кустов, и я видел, как его губы шевелились, словно он с кем-то разговаривает. Когда я подошел, чтобы упрекнуть его, то увидел, что земля там промотыжена так усердно, словно ее вспахали плугом. Тогда я не подумал об этом ничего особенного, но сейчас…

Голос брата Хэсти стих, он молча развел руками.

— Никто не упрекает тебя, — архиепископ перевел взгляд на Хобана.

— Итак, брата Альфонсо похитили. И вот тот самый человек, который рассказал эльфам, как они могут совершить это. Скорее всего, это он снял защиту из Хладного Железа с поля и со стены вокруг сада.

— Я не убирал железа ни с поля, ни со стены, — возразил Хобан.

— Но ты разговаривал с эльфами?

Хобан замолк. Потом заговорил снова:

— Я пришел, чтобы стать монахом. По крайней мере, я не лгал вам.

— Но почему? — презрительно бросил аббат. — Зачем ты предал наш Орден?

— Из преданности моему суверену, лорду Туану, королю Греймари.

Когда эти слова наконец были сказаны вслух, к Хобану вернулось его прежнее спокойствие духа.

— Да, я пришел сюда по его просьбе, чтобы узнать, что за злой гений завладел тобой.

Зал потрясенно замер.

— И я увидел, что это брат Альфонсо искушает тебя отречься от Рима, — продолжал Хобан. — Это я и сообщил эльфам, как рассказал им об его прогулках в саду, окруженном Хладным Железом. Вот что я сделал, и ничего больше!

— Достаточно, чтобы погубить брата Альфонсо! — взревел архиепископ. — И ты еще смеешь говорить об искушении! Ты еще смеешь говорить о преданности еретикам и погрязшей в разврате Церкви — в свое оправдание!

— Ты спросил, — лицо Хобана было непроницаемым, скрывая пронизывавший его страх. — И я ответил правду.

— А я объявляю твой приговор! — рявкнул архиепископ, побагровев. — Ты виновен в том, что предал твоего архиепископа и твой Орден! И в соучастии в убийстве монаха!

Он обвел собравшихся взглядом.

— Кто-нибудь скажет хоть слово в его защиту?

«Кто посмеет?» — недвусмысленно добавили его глаза.

Медленно, содрогаясь, поднялся Анно. Архиепископ пронзил его яростным взглядом.

— Говори же, брат Анно!

— Я прошу… — выдавил Анно. — Я умоляю вас о милосердии к моему родному брату и… другу!

— Подумай хорошенько, прежде чем продолжить. Голос архиепископа был подобен леднику, наползающему на песчинку.

— Он мог поступить необдуманно, — собрался с духом Анно, — он мог совершить тяжкий грех. Но он всем сердцем верил, что делает правильно!

— Как! Как ты можешь знать о нем такое?

— Я знаю этого человека от рождения, — ответил Анно. — Я делил с ним хлеб и работу, я плакал вместе с ним и радовался вместе с ним. Я знаю его так хорошо, как только человек может знать другого человека — и ни разу я не видел в нем ни малой толики обмана или злонравия. Он простой, прямодушный, честный человек, ничего не знающий о церковной казуистике и не желающий знать. Он верил в то, во что был приучен верить с самого детства.

Глаза архиепископа горели, как угли, но он не перебивал.

— И еще одно, — добавил Анно, уже не так резко. — Мои здешние учителя говорили мне: человек, называющий себя слугой Господним, не должен отнимать жизнь у другого человека, разве только защищая свою собственную.

Архиепископ покраснел, сообразив, что он — один из этих учителей.

— Ну что ж, твое красноречие спасло жизнь твоего брата. Он получит двадцать ударов бичом и будет навечно посажен в темницу, на хлеб и на воду. Но ты больше не будешь моим камергером и отныне не вправе занимать никаких должностей, а только работать в поле!

— Как вы добросердечны, милорд, — поклонился Анно, и голос его задрожал. — Добросердечны и милостивы! Благодарю вас, благодарю от всего сердца!