Татьяна Талова - Кузнеца дочь

Жена была у Ждана — приветливая да в хозяйстве умелая. А мужа любила — не сказать. Чаще хмур был Ждан — что тут скажешь, — а видишь, любовь — ей же все равно и все едины. Душа в душу жили Ждан с Любавой. Любава, должно быть, и уговорила его вновь ближе к Смоленску перебраться. Там все же и места посветлей, и защита поближе. Заново пришлось все начинать, да новый князь — Улеб Мстиславич, помог.

К тому же, счастье пришло к Ждану — дочка родилась. Здоровенькая да веселая, радовала родителей. Ждал и сына кузнец — а беда раньше явилась, вслед за радостью пришла. Скосила болезнь Любавушку — зимней ночью, в жару и бреду, умерла она вместе с сыном нерожденным. Дочке едва-едва второй год пошел. Имя ей так и не дали — все голуба да голуба ласково называли. Под тем именем и знали все девочку после смерти матери — Голуба. А что отец ей имя дал, об этом мало кто ведал. Ждан, как предчувствуя что, назвал дочь Мечеславой — гордое имя, только — боевое, как это часто в воинских родах бывает…

Берег он дочурку, всю любовь свою ей отдал. Да только чему научить ее мог?.. А чему мог, тому и научил! По теплому времени до полудня в поле девчонка, после — с отцом в кузнице, зимой же постоянно там пропадала. Вот и выросла так Мечеслава — дочь кузнеца. Странное дело, конечно, для девки, но все одно — после смерти отца дочь уменьем могла себя прокормить. А Марена Ждана забрала, едва Мечеславе шестнадцать сравнялось. Сам князь у костра погребального стоял.

— Большого мастера потеряли, — сказал тогда Улеб Мстиславич. — Остались ли у него дети, жена?

— Жена раньше мир покинула, — отвечают ему. — А дочь, Голуба, вон она.

Глянул князь — стоит девчушка заплаканная, взглядом в огонь уперлась, руки опущенные в мозолях.

— Трудно одной будет… — проговорил князь.

— Жениха найдет, — отвечают. — Приданое-то отец богатое оставил.

Снял князь с пояса нож булатный, протянул Голубе. Иные князья перстни с пальцев снимают, Улеб Мстиславич же отродясь колец не носил — воин, целиком воин! Приняла нож Голуба, посмотрела на князя.

— Пойдешь на княжий двор, в кузнице работать?

Покачала головой Голуба:

— Отец не шел, и я здесь останусь.

— Так и думал, — скривил князь губы в усмешке невеселой. — За помощью всегда обращайся. Памятью об отце…

Так осталась в свете кузнеца дочь одна-одинешенька только вот с этой памятью.

Замолчал сказитель. Ровно заворожили — взгляд пуст, а если присмотреться — улыбка в бороде прячется, а слушающие-то глаз не отводят, молчат, продолжения ждут. Сразу ясно, кто тут кого заворожил!

— А дальше-то? — робко спросил кто-то. И девчонки наперебой:

— Жених, жених-то нашелся?

— Все бы вам, славные, о женихах… — улыбнулся сказитель и дальше стал:

— Память — она-то вещь странная. Хорошо помнили отца Голубы и жену ласковую, да и то, что князь ей нож оставил — помнили люди в родной Голубиной деревне. Но как сватов первых отослала ни с чем — так и обиды все разом вспомнились. И то, что в поле не работала — только в кузнице, и то, что кузница эта — дело не женское. И то, что нравом своевольна была да горда — в отца, а в глазах людей то — лишний повод позлословить. Открыто-то, конечно, ничего не говорили, а вот случилась беда… Думается мне, злые люди из той самой деревни лиходеям сдали Голубушку. И попала Голуба далеко-далеко, аж за самое Варяжское море!

Примолкли разом все. Про грозных викингов, что из-за моря того приходили, люди здешние только слыхали. И радовались, что до их земли не добрались — а были бы пути по воде, не миновать же тогда разгрома и крови…

— А было это так, — сказал старик. — Сначала пришел к Голубе один человек, потом другой. Знай, работу рассматривали, хвалили. А что похвалить было! Первый, кто пришел, он как в руку меч, Голубой выкованный, взял — так и затрясся весь, глаза помутнели. Слова какие-то бормотал, шептал, ровно с мечом говорил… А Голуба насторожилась — она-то этот меч ковала, когда в обиде на местных кумушек была, ненароком услышав, что там про нее плетут глупые… Злость в том мече была, огнем да водой стократ увеличенная, а чужак все любовался лезвием острым да бликами на нем. Так-то вот…

И после того пришли ночью к ней в дом люди недобрые, под личинами скрытые. То, что на отшибе жила — то им на руку сыграло. После смерти отца не ждала Голуба другой беды — и вот, пришла нежданной. Однако ж, славные мои, что лицом так побелели? Вреда не причинили Голубе никакого, даже пальцем не тронул никто — это те двое, что до того к ней ходили, не позволили. Да. А что-то ведь было такое в ней, и в мастерстве ее, что говорило — "не тронь, то человек особый…" Да хотя что тут — тронь не тронь, а хлебнула горя Голубушка! За то время, пока везли ее невесть куда, успела все понять-уразуметь: и что попала она к разбойникам, и что продадут ее незнамо кому, и что звать теперь станут рабыней… Везли ее на коне, задом наперед, чтоб сбежать не смогла, руки связали, да еще и глаза платком закрыли. И ни слова ни сказала за всю дорогу Голуба. Дивились меж собой разбойники — сказывали ведь, что девица поет хорошо, а тут такое — не немая ли вовсе?