Таисия Пьянкова - Тараканья заимка

- Плохо твое дело, коли ты не чуешь ее,- вздыхал с печалью Корней.- Разум в человеке прикидкою да своевы-годой сказывается, а душа - заботой и болью обо всем окружении. В тебе душа не болит, вот ты ее и не чуешь. Она у тебя в самодовольстве жиреет, чего ей трепыхаться? Надо в тебе немного спесь охолодить; понять бы тебе то, что нету на земле человека людее всех остальных. Нету и никогда не будет. Может, тогда душа твоя и очнется...

Чужих советов Дикий Богомаз ценить не умел, поскольку и впрямь походило на то, что душа его пребывает в глубоком обмороке, а голова в бреду. Вот тогда, ничего не выспоривший, подскакивал он на свои ходули и принимался на них бегать чуть ли не по стенам. В котухе раздолья оказывалось маловато, так его выносило за порог. Там он начинал хлобыстать дверями, притворами, калиткой. Набегавшись, возвращался в избу, забивался в какой-нибудь угол и приступал заново накапливать чванство.

Корней же оставался в котухе размышлять о том, что каких только людей ни плодит наша Земля.

Людское это многообразие вскоре подтверждалось появлением в закуте Мокшея-балалаешника. Страсть какой конопатый Мокшей впяливался в клетуху с цыганским выплясом. Выкинувши коленце, он с хохотом кидался обнимать Корнея, тормошил его, как будто желал пробудить в нем особое до себя внимание, а там залюбленной девкою закатывал глаза.

- Хочу зеленый пинжак,- взывал он в потолок.- Ой, как хочу! И штаны хочу. Какого цвета штаны у фазана?- подталкивал он Корнея игривым плечом.- Кирпичного? Шей кирпичные. У тебя тут уйма всяких отрезков. Сваргань такие, чтобы все ахнули. А? Договорились? Сварганишь? Ну, а что? Жалко? Ну-у уж... Друг ты мой ситцевый. Прошу тебя. Ишо б рубаху красную-атласную с косым воротом... Уважь, друг. Знаешь, как за мною девки поползут - жужелицами,- уверял он и показывал по столу проворными в рыжих волосах пальцами, как бегают жуки-скороходы.- И картуз,- спохватывался он.- Парчовый. Под такую же жилетку. А? Чтобы соответствовало... Представляешь, какая красота?! Иду по улице - картуз блестит, околыш в два пальца... Нет. Давай в два с половиной. И все. Больше ни-чего не буду просить. Договорились? Чо ты жмешься? На-адо же! Чужого пожалел. Ну и жмот. Никогда б не подумал... Вот дурак - унижаюсь тут! Я же - не за красивые глазки. Я про тебя песен насочиняю. Хочешь- слезные, хочешь - какие хочешь... Я на любые горазд. Щас, погоди маленько. Дай подумать,- настораживал Мокшей волосатый палец перед самым Корнеевым носом и вдруг начинал протяжно орать:

Охал Мокшей Семизвон очень добросовестно. А при завывании руки его дергались, вроде бы пользовались балалайкою. И вдруг гаркал со смехом:

- Ей-богу,- заверял он Корнея и начинал сызнова ставить ему условия.- Надо, чтобы околыш упруго стоял - железной полосой! Вот так. И никак не мягче того.

Вспоминать Корнею о ночном интересе выпадало либо тогда, когда он хлопотал по избе, где зеркало было определено Тихоном над лавкой, в простенке меж окнами, либо тогда, когда дом полностью затихал. А затихал он только со вторыми петухами. В этакую пору Корнею можно было бы уже не опасаться никаких чертей. Кто ж не знает того, что с этими петухами нечистая сила торопится домой, поскольку с третьими она немеет и приходится ей где коршею суковатой раскорячиваться, где трухлявым пнем схватиться за землю, где затаиться старой колодою; а потерпи-ка попробуй до новой ночи так простоять.

Насчет чертей, долгая гостевая суета Корнею была подходяща. А чтобы лечь ему да спокойно выспаться - на этот счет было худо: время его для спанья уходило.

И вот, за какие-то три-четыре веселых в доме дня, старшой Мармуха до того устосался, что как присел очередным утром в котухе своем за пошив, так с работой на коленях и уснул.

Спит Корней и видит: сидит бы он не в закуте, а в избе, на лавке при пороге. Зеркало богатое напротив висит, а в нем бы черный дым заклубился. Скоро дыму тому места в отраженной избе не хватило, и начал он выходить сюда, на эту половину. А Корней бы никак от лавки оторваться не может. Задыхаться уже стал, и тогда приметил, что посреди дыму, в настоящей избе, маячит все та же тень в монашеском клобуке. Вот бы наплыла тень да ка-ак опять дохнет ему в лицо. Так бедный и захлебнулся он тугой струею. Пробудился ажно.