Лилия Баимбетова: Единорог

— Кто там?

— Это я. Лер, откроешь?

Я открыла.

— Я тебя разбудил?

— Угу, — сказала я, — Заходи, — и потянула его за рукав.

Он вошел и обнял меня за талию. Мы постояли так — щека к щеке — в полутем-ном коридоре. От Валерки пахло одеколоном, но щека у него была небритая. Он так меня обнял — крепко-крепко, будто боялся, что я убегу, я даже испугалась.

— Что-то случилось? — спросила я.

— Нет. Извини, что разбудил.

— Ничего. Завтракать будешь?

— Нет.

Он снял руки с моей талии. Разделся, прошел в зал, плюхнулся на диван. Безжа-лостная люстра заливала все вокруг электрическим светом. Иногда этот привычный нам электрический свет кажется чем-то слишком чуждым, как спрут на космическом корабле. Наверное, на самом деле люди не должны жить среди такого света. Под ду-рацкой моей люстрой Валерка казался бледным как привидение.

— Что, что, не спал сегодня?

— Спал, — он провел рукой по волосам, — Только мало.

Усмехнулся. Я села рядом и уткнулась лицом в его плечо.

— Валерка, какого черта ты делаешь по ночам?

— Вагоны разгружаю.

— Очень похоже, — буркнула я.

Он хмыкнул, обнял меня. Мне казалось, я схожу с ума, так было странно.

— Знаешь, Лерка, давай куда-нибудь поедем за город? Ты как?

— Куда? — я подняла голову с его плеча.

— Ну, просто по трассе. Отъедем куда-нибудь, погуляем. Устаю я, когда прихо-дится долго быть в городе. Или это глупая идея? Ты поедешь?

— Поеду.

— Ну, ладно. А то я думал, ты не согласишься.

— А зачем тогда позвал?

Валера пожал плечами. Он улыбался, но как-то странно, устало, с легкой горе-чью. И сам он был очень странным. Тихим-тихим. Мне казалось, что долгое время он сдерживался при мне, а теперь раскрылся, показал себя настоящего, и вот он какой на самом деле: тихий и усталый, с горьким взглядом светлых раскосых глаз.

— Мы сейчас поедем? — спросила я.

— Да.

— Позавтракать мне можно?

— Можно. И перестань ерничать, Лерка.

— Ладно, — сказала я и пошла на кухню.

Я наскоро проглотила пару бутербродов, стоя у окна. Не было еще и восьми, на улице стоял мрак, небо темно-синее, почти ночное, лишь на востоке над домами тяну-лась узкая полоса инфернального оттенка — красный, смешанный с синим. Такие зори бывают, наверное, в аду: хорошенький денек мы выбрали для прогулки! С севера и с юга выше красного в просветах туч виднелись разводы светлого, ближе к зениту небо светлело. А внизу, на улице, была еще ночь. Машины ехали с включенными фарами, горели фонари, синел ночной снег.

Я жевала, а красная полоса в небе передо мной наливалась яростью и цветом. Дальние девятиэтажки казались вырезанными из бумаги, так четки были их силуэты. По две, по три пролетали большие птицы, и все на север. Небо потихоньку светлело, а рассвет был нереален, словно на картинке. Полоса красного ширилась, перечерченная синими полосами. Темно-синий дым из далекой заводской трубы поднимался и наис-кось стелился через полосу рассвета. Боже, словно в аду! А птицы все летели куда-то. С наступлением зимы все мелкие птицы исчезли, остались лишь воробьи да синицы, и все небо отдано воронам. Впрочем, я люблю ворон.

Красное завоевывало небо, и цвет этот был все ярче и ярче. Большие черные птицы летали в небе, заворачивали, планировали на раскинутых крыльях. Вот какое было сегодняшнее утро. Дурацкое какое-то, если честно. Впору подумать, что сей опе-реточный рассвет был призван предупредить меня о чем-то. Хотя нет, это я ерничаю, вовсе он был не опереточный, а просто какой-то — нездешний. Инфернальный — одно слово.

Я выглянула в комнату: Валера стоял, облокотивший на подоконник, и курил, стряхивая пепел в цветочный горшок. Я увидела только его грустный профиль, слегка заостренное кверху ухо и стриженый затылок.

— Валер, нужно что-нибудь с собой взять?

Он молчал, будто и не слышал.

— Валера-а. Бутерброды какие-нибудь нужно с собой взять?

— У меня неприятности, — сказал он вдруг. Не оборачиваясь.

Я подошла к нему. Протянула руку коснуться, но не решилась.

— Серьезные неприятности, Лерка.

Я только молча смотрела на него. Я испугалась, если честно, но вовсе не так, как боялась в последнее время. Просто мне стало тоскливо и безысходно. Так я себя чувствовала, когда увидела их в морге — отца и маму. Не страх, не горе — просто тоск-ливая безысходность, все уже случилось и выхода нет-нет-нет! Все уже случилось. Так вот я смотрела на Валерку сбоку и понимала, что все уже случилось, причем очень дав-но. Даже не в Афгане, а раньше, гораздо раньше. Впервые я подумала, даже не подума-ла, ощутила всей кожей — судьба человека закладывается даже раньше, чем он рожда-ется на свет, и ничего с этим не поделать, и ничего не изменить.