Павел Виноградов: Хозяин Древа сего

— Причащается раб Божий во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Аминь.

Незнакомец стоял, опустив руки, пока последний причастник не отошел к теплоте, потом повернулся и быстро вышел из придела. Отец Варнава был определенно разочарован. Он совсем уже готов был говорить с человеком после службы, и неожиданный уход почти причинил батюшке боль. Хотя в глубине души он понимал: встреча состоится. Без лишних глаз.

«Освящаются вайи сия…» Целый лес верб, цветов, взволнованно мигающих свечей вырос в храме, капель святой воды обильно увлажняла их, сверкая на рвущемся из окон заходящем солнце, летела навстречу ликующему детскому смеху. Пальмовая ветвь из Иерусалима в руках священника не давала покоя его шрамами покрытой памяти. Один Бог знал, что чувствовал он, совершая эту службу. «Благословеен Грядыый во имя Госпооодне!»…

Проповедь, как всегда, была кратка, внятна и благолепна. Многие издалека ездили в этот храм только ради его проповедей. Ничего удивительного: кому, как ни отцу Варнаве, видевшему и слышавшему столько необычного, знать, чем брать слушателей. Частенько наведывались на службу и иные околоцерковные дамы, привлеченные благообразием и мужеской статью настоятеля. А вот это было плохо и искусительно. Впрочем, батюшка давно умел бороться с такого рода искушениями.

— Сердечно поздравляю, вас, браться и сестры, с великим праздником Входа Господня в Иерусалим! Всех причастников поздравляю с причастием! Идите с миром! — с обычной теплотою в голосе напутствовал пастырь.

Сколько раз он говорил эти слова, сколько раз протягивал наперсный крест к еще не отошедшим от молитвы беззащитным глазам и жаждущим святыни губам!.. В какой-то части его колоссально расширенного сознания проявлялись картины очень давнего, такого, что он и сам уже почти не помнил, насколько.

…Суровые лица и безумной радостью пылающие глаза крестоносцев…

Когда?.. 1096-й.

…Неподвижные лица, ужасом выбеленные глаза, но служба заканчивается так же благочинно, как всегда, хоть стены храма раскалены, дым коптит золото окладов, а из узких оконец слышны дикие вопли и свист, и врата сейчас рухнут под ударами тарана…

Когда?.. 1321-й.

…Тот же страх. И непокорность, и обреченность, и люди прикладываются к кресту, как в последний раз, и для многих, правда, в последний, а для него — точно, не будь он… Пьяный гомон за толпой прихожан (небольшой толпой, однако…), там два десятка пьяной матросни, грязная хохочущая девка в рваном офицерском мундире, рвущаяся с поводка, захлебывающаяся лаем гончая. И томная, полная предвкушения, почти эротичная улыбка курчавого горбоносого юноши с темными-темными глазами. Одной рукой он еле сдерживает пса, а второй нежно вытаскивает маузер из деревянной коробки на кожаном боку своем…

Когда?.. 1921-й.

Усилием воли остановив процессию призраков своей продленной жизни, отец Варнава отвернулся от покидающей храм паствы и удалился в алтарь.

На площади: «Я больше не блужу».

— Кто ты? Я тебя знаю?

— Встречались. Давно. Не имеет значения.

— Имеет. Для меня имеет. Кто ты?

— Странник.

— И где блудишь, Странник?

— Везде. Как и ты.

— Я больше не блужу.

— Я искал тебя.

— Нашел. Говори.

— Не здесь.

— Я отсюда не уйду.

— Знаю. Потому и пришел. Знаю, это твоя Ветвь, в которой ты сидишь и знать не хочешь, что делается в Древе…

— Это мое дело. Я тебя знаю, но не помню, кто ты.

— Неважно. Нам надо говорить.

— Мы и говорим.

— Давай перейдем в другую. Чего ты боишься?

— Уходи.

— Если будем здесь, есть опасность…

— Здесь нет опасности.

— Это ты так думаешь.

Был воскресный вечер весны, ранний вечер ранней весны. Отец Варнава, вытянув ноги и расположив свою внушительную фигуру по удобному изгибу скамейки, пребывал на пустынной об это время сумрачной площади со славной историей. Его блестящие зеленые глаза были полуприкрыты, длинные сильные пальцы сжимали прохладную банку со сладко-шипучим и слегка пьянящим напитком. Вообще-то, времяпрепровождение сие не очень подобает батюшке, тем более, постом. Но был великий праздник. Да и без рясы он сидел, — потертые джинсы и кожаная куртка, и вряд ли в таком виде его узнал бы, искусившись, кто из прихожан. А чтобы точно не узнал, даже глаза в глаза, всегда осторожный отец Варнава проделал кое-какие манипуляции с лицом и фигурой. Он, как и любой Продленный, мало значения придавал внешности, даже менее, чем другие члены Ордена — для монаха подобная забота была бы опасной суетой. Ему множество раз говорили, что он красив, но он часто бывал и некрасив, а то и вовсе безобразен. Однако облик, полученный от рождения, неприкосновенен. Любой Продленный должен жить с ним, все время к нему возвращаться, несмотря на все метаморфозы. Иначе можно потерять форму не только тела, но и души, провалиться в хаос безудержных изменений и сгинуть во Тьме.