Дмитрий Щербинин - Пронзающие небо

Могли ли мы единственное наше счастье из дому выпустить?.. Совсем загрустила Солнышко, и вот, что б хоть как–то от этой тяжести развеется, надумали ехать в стольный град, на большую ярмарку. Собрали телегу, да всей семьёй и поехали.

…На ярмарке то и повстречали Мирослава. Ох, и изменился же он! Одет он был богато, даже через чур богато – в такой одежде и ходить то неудобно. Оказывается в купцы он заделался, ходит важный, глядит на всех с презрением, ухмыляется каким–то мыслишкам своим – и таким–то холодом от него веет! Ведь взглянул же на него и не обрадовался – нет! – ещё горче на сердце стало. Не мой это сын – совсем чужой, нехороший человек. Куда мечтательность, куда доброта делась. Признал он нас, подошёл и мимо глядя, раздражённо так шипит:

– Нашли таки, ну–ну… Зря… Мне с вами говорить больше не о чем – вы людишки глупые, жалкие; вы всю жизнь в деревне своей проведёте, да там в бедности и пропадёте…

– Дурак, – говорю. – там тебе весь мир принадлежал, здесь же ты за тленом гонишься, а сам то несчастен…

А он аж позеленел от злобы, рявкнул:

– Ах ты, мужичина! На меня, на купца ругаться!..

И тут подбежали какие–то его молодчики, и наверно тяжко бы мне пришлось, если бы государевы солдаты не вмешались. Как же в ту ночь убивалась мать его, как Солнышко рыдала!..

На утро у Солнышко сделался жар, и вдруг вскрикнула:

– Замёрзло сердца братца моего! Умер он, и я ухожу! Простите матушка, батюшка, что оставляю вас; простите родимые…

И тут умерла: мы с женою даже и не поняли сначала этого горя, вернулись с тельцем холодным да нетленным в родную сторонку, а как пошли на поле, как положили под одинокую берёзу, что посреди поля цвела – расступилась мать сыра земля, да и взяла Её в могилку; там то тепло да и уютно ей спать…

Потом мать поняла – за месяц она совсем седая стала, и говорить перестала; и я то сам часто зубами скрежещу, а нет, нет и прорвутся слёзы; рот зажму, а всё равно рвутся рыданья. Счастье наш дом покинуло – не знали уж, зачем живём, только всё ждали чего–то неясного, и вот дождались: на третий год, как Солнышко ушло – вернулся тот, кто прежде сыном любимым был.

Узнал я, что все эти три года он торговал, большие деньги нажил, но ни разу не помог бедному, вообще же – был скуп до крайности; и так за свои деньжата волновался, что нервы его совсем расшатались, и не разговаривал уж он боле, а всё или визжал или шипел. Зато как кичился он своими мешками с золотом! Пил он ужасно – подчас столько выпивал, что окружающие, дружки его, подлецы, лицемеры, только изумлялись, как он потом в живых оставался. Вот раз, упившись, он решил в родную деревню приехать, блеснуть сокровищами, думал, что перед ним на коленях ползать будут…

Ошибся – на него кто с презрением, кто с жалостью глядел – видели, что совсем он несчастный, опустошённый человек; и самое страшное, что и не понимает, сколь низменна его жизнь. Он зажирел, а в глазах – ни искорки от былого пламени. Остановился перед домом родным, и тут с криком бросилась к нему матерь его:

– Сыночек! Сыночек! Вернись к нам, родненький!..

А он бранится стал:

– Это–ты то моя мать?! Ты–то?!.. Крестьянка грязная!..

Тут она руки дрожащие к нему протянула, да всё молит:

– Сыночек, сыночек – вспомни, каким прежде был!..

– Не смей ко мне прикасаться!

И тут ударил её по рукам, да по голове, по волосам её до времени поседевшим плетью – сразу кровь выступила, а она всё молит его

– Сыночек, родименький, сердечко моё! Вернись!.. Сердечко!..

– Я не твоё сердечко, крестьянская ты дочь! Во мне великое сердце! Сердце королевой льдов, повелительницей всего мира данное! Она моя мать, а ты, ничтожество, иди прочь!..

И ещё раз её ударил – родную мать плетью по лицу. Тут уж я не удержался, со сжатыми кулаками бросился к нему, да не понадобилось моё вмешательство; вдруг весь посинел он, и словно зимняя стужа, мороз тридцатиградусный из него вырвался, захрипела под ним лошадь, сбросила седока, да прочь бросилась – только её и видели. А он скорчился на земле, проклятья ревёт, весь синий, жуткий – тут все дружки его разбежались, и одна мать окровавленная, седая рядом с ним осталась, слёзы жаркие льёт, и не оставила любви своей великой, шепчет:

– Сыночек родненький, вернись, вернись… Вспомни детство, Солнышко вспомни…

Тут он захрипел, выгнулся, и вдруг замер, тихий шёпот раздался:

– …Простите, простите… Слишком поздно… Ухожу… Всё очерствело во мне, промёрзло… Нет мне прощения…