Ника Ракитина: Мое Королевство

Минуло какое-то время. Она поняла, что сидит на высоком готическом стуле, между спиной и жесткой спинкой аккуратно вдвинута подушечка, а у левого локтя дымится чашка с горячим какао.

"Зеленый попугай сидел в клетке, — нацарапала Алиса. — Попугай большой, а клетка средняя, и непоместившийся хвост свисает наружу…" Этот попугай материализовался в голове, среди нарисованных прутьев — живой попугай. Неясно было, пугаться или смеяться, она резко перечеркнула написанное, и пергамен — разве такое возможно? — разорвался, повис клочьями плоти. Потом настала ночь. Во всяком случае, свечка светила прямо в глаза, шарик желтой волшебной пыльцы… а голова лежала в высоких подушках или на чьих-то коленях… рядом сидел с тетрадкой Феличе… да, она вспомнила! Ее тетрадка с корабликом. Она же осталась… там… у человека, про которого ей доказали, какая он сволочь. У нее же нет поводов не верить. "Сомнения порождают ересь, а ересь должна быть…"

— Записывай! Записывай!

Алиса никак не могла понять, кто это говорит. Не могла повернуть голову, и свеча горела — в лицо; и подушки… все тот же круглый покой. Маяк. При чем тут маяк?

— Говори. Не останавливайся. Говори.

Затухали молнии над Твиртове, захлебываясь дождем.

"Все души, что сгорели, вернутся из пепла… Все сказки… Несправедливо."

— Я… так… не хочу.

Распухший язык ворочался во рту. Алиса вдруг подумала, что разучилась говорить, и в пруду навсегда останется непослушная кошка, и Хальк…

— Хальк.

— Говори!

— По мосту…

— Дальше!

— Там мост… там мост из дождинок… из горьких детских слезинок…

Из радуг… из сонных звезд… из чаячьих спинок… мост…

Губы не слушались. Но слова… летели сквозь открытое окно… как теплые чаячьи перья. И очень хотелось, и немоглось заплакать.

— Пиши! Ну, пиши же!

Майронис? Она сходит с ума.

— Прекратите это.

— Где? Где мой кораблик?

Алиса сжала в ладони леденцовую драгоценность и перевела дыхание.

— Дальше.

— Да. Сейчас.

В комнате порозовело. Словно разожгли камин. Или рассвет. Или — где-то далеко-далеко — пожар.

— …Прикоснуться не к небу, не к снам — щекой к твоим волосам.

Голос неожиданно отвердел, и Алиса сама удивилась этому. Бешеный бег коней, черен меча в ладони.

— Не знаю: к горю ли, к радости

Распахнулись Ворота Радуги!

Она еще успела увидеть, как Феличе шевелит губами, повторяя записанные слова.

Как это происходит? Просто приближается квадратное окошко. Как аквариум, где за толстой стенкой плавают чьи-то чужие мысли, поступки и дела. А потом приходит день, приходит срок, и истончившаяся преграда рвется или просто тает. И этот чужой мир — он уже в тебе, он — ты, и слова, проходя сквозь тебя, становятся плотью. Что в этом виновато — фаза луны, чужой незнакомый запах… это лишь толчок, возможность; но и врата, и привратник, и фильтр на этих воротах — ты сама. Ты решаешь, какие порождения выпустить в мир и облечь словами… И тусклая елочная игрушка вдруг взрывается радугой! И идут травяные дожди, и кто-то задыхается и умирает от счастья — от того, что тобою написано. Или от боли — а выбираешь ты. И сам взрываешься с придуманным миром, и вырваны с корнем нити марионетки… Но буря затихает, и моря возвращаются в свои берега, и твои врата к тебе закрыты, а костер, абсолютный текст, ждет. И ты бросаешь в него, как ветки, все, что можешь найти, вырвать, вынуть, извлечь из себя и из других — странный поворот дороги, и слезинку, и смешную детскую песенку… все, все падает в костер, и ты отдаешь, отдаешь иногда до цинизма, потому что и чье-то (может и твое) последнее дыхание — тоже туда. Сломанная рука мертвого, стон отвергнутой любви… то, что не придумаешь ни за что и никогда, что должно быть истинно — иначе никуда не годится сотворенное тобою слово. А потом ждать, каждый раз боясь, что ничего не случится, что врат не будет.

Радуги сияли. Путались с пронизанным солнцем дождем. И небо было ослепительно синим и глубоким, и в нем плыли величественные, как на картинах Чюрлениса, воссиянные солнцем облака.

Мы, мы все были волшебными воротами, пусть калиточками, пусть щелочками из мира в мир, и когда кто-то из нас погибал — это как разбитый елочный шарик, мертвое чудо. Но мы были вместе, и радуги вскипали в поднебесье, и поили серый мир. Он глотал сотворенный нами разноцветный дождь, глотал беспощадно, но в этот раз, хвала Корабельщику, сумел напиться. Пей нашу кровь, пей нашу радугу — не жалко. Мы оторвем и раздадим кусочки души, все равно ее станет больше. Времена перемешались, и стоя на осколках, я дарю всем охапки сирени. Взахлеб. Радуги — полными пригоршнями. В небе — Врата!..