Анастасия Вихарева - Повернуть судьбу вспять

Учительница оттолкнула Любку, проверяя Васькину рану.

— Заняться больше нечем?! — голос у Геотрины Елизаровны охрип и истерично визжал. Ее трясло, — Вас обоих исключат из школы… Подними портфель, все время валяется…

— Я сама его бросаю?! — огрызнулась Любка, собирая разбросанные книги и тетради.

— Это просто невозможно слушать! У меня никогда не было такого ученика… Нет ни одной оперативки, где бы речь не завели о тебе! — повысила голос классная. — В прошлый раз — драка, вчера — драка, сегодня — драка, ты всегда с кем-то конфликтуешь! Уроки не делаешь, на физкультуру не ходишь, в пионеры тебя не приняли, никакой общественной работой не занимаешься, одеваешься… Неужели нельзя погладить платье?! На тебя все учителя жалуются!

Любка промолчала. Драки не она начинает. С пионерами классная сама же решила повременить, а потом Любка поняла, что не пионерский галстук красит человека. Таскали, конечно, в учительскую много раз. Проводили беседы. В четвертом не приняли, а в пятом сама не захотела. Зато на уроках отвечает, а другие молчат. И чем она погладит платье, если дома нет утюга?! Перегорел, а в магазин их уже сто лет не продавали. Привезут — погладит!

— Это она, она на него набросилась! — пропищал тоненький голосок.

— Сегодня после урока будет собрание. Придет директор и завуч. Явка твоей матери обязательна. Пусть отправляет тебя в спецшколу!

Красная, как рак, Геотрина Елизаровна подошла к столу, в нервном возбуждении перекладывая стопку тетрадей.

— Раздайте! — бросила она.

Любка села за парту, чувствуя, еще немного, и она заревет. Теперь-то ее точно отправят в детдом. Если мать захочет от нее избавиться, как от Лешика, она уже ничего не сможет сделать. Любка уже года два не рассказывала ей, что происходит в школе, сама мать никогда не интересовалась, не того было. Кроме того, она всегда вставала на сторону учителей и тех, кто жаловался на Любку, после выговаривая ей, когда уже никто не помнил, вбивая вину, как гвозди в крышку гроба.

Судьба как будто специально пыталась выбить почву из-под ног, разрушив ее планы, пугая то спецшколой, то тюрьмой, то забирая людей, с которыми хоть как-то получалось дружить. А то вот собак… Любка вспомнила Шарика, которого летом живого прицепили стальным проводом к грузовику и протащили по селу. Она так и не узнала, кто это сделал, и долго бежала за машиной, пока не потеряла ее из виду. Наверное, на кого-то набросился. С тех пор, как сосед перестал его кормить и отвязал, он сразу же пристал к Любке, признавая только ее. Даже однажды вцепился в руку матери, когда она схватила полено и кинулась на нее.

Наверное, именно в тот день она узнала, как жжет грудь ненависть, которая толкает людей убивать. Не только тех, которые пришли в жизнь, но и тех, которые больно задели, замучив досмерти беззащитное существо. Теперь она, пожалуй, боялась не людей, а свою злобу, которая однажды могла выйти наружу и закрыть дорогу, по которой она могла уйти от них. Она ненавидела людей так же сильно, как они ее — всех людей, желая им сдохнуть мучительной смертью. И терпела, чтобы однажды забыть о них навсегда.

Собрание началось после пятого урока. Мать чуть-чуть запоздала, а пока ее ждали, классная лебезила перед завучем Марией Петровной. Та слушала в пол уха, не глядя ни на кого.

Директор, Евгений Васильевич, пришел с матерью, пропустив ее вперед, галантно открыв двери. Мать немного растерялась, вела себя виновато, притихши. Даже ученики чувствовали себя много увереннее и наглее, чем она.

За мать Любке стало стыдно. Не потому что она была ее мать, или как-то выглядела не так, и сгорбилась, опустив плечи, а оттого что она не могла — не была человеком, который мог бы кого-то поставить на место. Сильной она была только с нею, когда била ее, или когда пыталась сделать из нее жалкое подобие себя самой, приучая кланяться всем в ноги. «Нам среди них жить… Что подумают… Что скажут…» Любка жить ни с кем не собиралась, что подумают, ей уже давно было безразлично. В итоге, всеми людьми руководил собственный интерес — мелочный, недальновидный, продиктованный амбициями. У матери такого интереса и выгоды не было никогда, она стелила себя, потом чувствовала невысказанную боль, понимая, что об нее вытерли ноги. А потом срывалась и вымещала свое невысказанное, словно бы передавая боль, чтобы теперь эту Любка несла ее.

Но Любка уже не могла принять ее на себя. Теперь, когда перед глазами стоял Шарик, как доказательство вины людей перед нею, она заживо закопала бы их всех в землю и заставила грызть собственное тело. Не всех, кто-то жил так же, закрываясь в себе, и натягивал маску, когда к нему приближались.