Садовница

Где-то сбоку мелькнула темная фигура, прильнувшая к стене дома. Эрле пошла быстрее. Дунуло в спину — подгоняя. В голове было пусто и лишь чуть-чуть тревожно — но отстраненно, как-то издали. Она не уговаривала себя не волноваться — просто закрыла страх в одной комнате своей головы, а сама ушла в другую. Но он все равно сочился из-под двери и расползался по дому горьким тревожным дымком предчувствия. На ногах словно выросли крылья; фонари не горели, и если ночной сторож и ходил где-то по городу — шагов его не было слышно за свистом ветра. Дома смотрели на нее пустыми черными окнами, и мостовая пылала под ногами.

Ей показалось, что она заблудилась. Остановилась посреди мостовой, слепо поворачивая голову, вглядываясь в погасшее лицо дома, не узнавая его в ночной тьме. Где-то за ставнями мелькнул призрак света; Эрле внезапно уверилась, что свернуть ей следует именно в эту сторону, а не в какую-нибудь другую, и серой тенью скользнула в проход между домами.

Остро пахло близкой грозой…

…Дом Себастьяна на нужной улице она нашла сразу, хоть и была там всего однажды. В окнах второго этажа, в щелях между ставнями то и дело появлялись тусклые огоньки — словно расхаживали по дому, неспешно и властно, заглядывая в каждую комнату, маня взгляд призрачным теплом. В одной из комнат свет не моргал — горел, несильный и ровный, струился между ладонями ставен, и казалось — дом закрыл лицо руками от нестерпимого ужаса, чтобы ничего не видеть, но беда все равно пришла, просочилась сквозь пальцы, сквозь зажмуренные веки — и не избавиться теперь от нее, не спрятаться, нигде не скрыться…

Эрле уже поняла, что опоздала. Как во сне, поднялась по ступенькам, толкнулась в дверь, словно еще продолжая на что-то надеяться… Та оказалась незапертой. Она вошла, налетела на что-то в темноте прихожей — спереди была еще одна комната, а глаза уже стали привыкать к мраку, она различила — кажется, прямоугольный столик посреди комнаты, какие-то кресла, сдвинутые к стенам, чтобы не мешать проходу… Под соседней дверью проглядывала полоска света, Эрле взялась за ручку, совершенно не думая, что будет делать, если там кто-нибудь окажется, и как объяснит хозяевам дома свое присутствие… Комната была пуста. Только затрещала чуть слышно в черной чашечке-подсвечнике свеча на камине, и неровный круг света поплыл по комнате — мутное зеркало, в углу — щелкают часы, отмеряя минуты чужой жизни, кресло, низкая софа, оба обитые розоватой тканью в мелкий лиловый цветочек, у софы, на паркете в черную и белую шашечку — книга… это же Себастьяна, я так ее и не видела!.. подошла, нагнулась, схватила вороватыми ледяными пальцами — неловко развернувшись, оказалась в плену кресла… Книга сама прильнула к груди — как живая. Эрле стиснула томик так сильно, как будто это была жизнь Себастьяна… само собой загадалось: если я не отпущу, выдержу — он останется жить… Боженька, пожалуйста… пальцы свела судорога, и с жалобным тихим вскриком она выронила книгу на колени.

Шаги. Дверь распахнулась. Это оказались Мария и еще одна свеча. Из-под светло-рыжеватого длинного халата девочки выглядывал краешек белой ночной рубашки, через руку перекинут тонкий черный непрозрачный платок.

— А я-то удивляюсь, кто тут ходит, — сказала девочка безо всякого выражения. Поставила свечу на камин рядом с первой, подошла к софе, забралась на нее и потянулась к верхнему краю зеркала, пытаясь зацепить за него платок. Ткань соскользнула, девочка накинула еще раз — снова не получилось, а она словно не заметила — стояла, тянулась к зеркалу, раз за разом приминая гладкий угол платка к резной полированной завитушке рамы. Эрле не выдержала — встала, шагнула, взяла второй угол, и вдвоем им все-таки удалось закрепить ткань на зеркале.

Отпустив платок, Мария повернулась, сделала шаг к краю софы — и вдруг буквально рухнула на колени, вжав лицо в плотно сомкнутые ладони.

— Не ходи туда, — сказала она сквозь пальцы сухим шепотом. — Это все равно уже не… не он. Это не мой брат. — Помолчала, покачиваясь на коленях взад-вперед, как детская игрушка-неваляшка. Потом произнесла — еще тише, немного даже задумчиво и очень спокойно: — А мама была так счастлива, когда он вернулся. Пусть даже он не принес домой ничего, кроме жестяной короны — на память о той труппе, с которой странствовал все это время… И ту отдал мне, чтобы я ее хранила.

Эрле бесшумно опустилась в кресло, взяла с подлокотника книгу, прижала ее к груди, баюкая, как больного ребенка. Вытянувшимся во весь рост чудовищем в углу высились часы — точно такие же, как у нее дома. Что они показывали — разобрать не удалось: белый с золочеными стрелками циферблат поплыл перед глазами, пошел мелкой рябью, то приближаясь, то удаляясь — неумолимо расплываясь в одно серое пятно…