Садовница

Что это? Я плачу?

Она вздрогнула — исчезла пелена, соскользнув на щеку мелкой теплой слезинкой; отняла руки от лица Мария — в комнату вошел маленький лысоватый человечек с тонким, подвижным, очень острым носом, оттеснившим блестящие черные глаза куда-то к вискам. На нем было черное просторное одеяние, в руках — шляпа. Доктор.

— Вашу матушку сейчас нельзя тревожить, — сказал он, обращаясь к девочке. — Я дал ей снотворных капель. А вот вашего батюшку я бы сейчас одного оставлять не стал. Завтра будет уже можно — у него появится слишком много дел, чтобы чувствовать.

Мария медленно кивнула, с трудом поднимаясь на ноги. Глаза сухо блеснули невыплаканными слезами. Эрле засмеялась — громко, хрипло, надсадно, царапая смехом горло — перегнулась пополам, ткнулась лицом в серебристое платье на коленях — книжка полетела на пол — воздух выходил из груди толчками, застревал в легких, она мотала головой по коленям, закусила скользкую ткань, чтобы остановиться — не получилось; накрыла затылок руками, безотчетно вцепившись сама себе в волосы — и смеялась, смеялась, смеялась…

— Истерика, — произнесло над ней что-то голосом доктора. — Принесите ей воды и ступайте к батюшке — я сам с ней посижу. Кто она ему?

Ответа девочки Эрле уже не слышала — с силой заткнула уши руками, сжав локтями ноги — голова остановилась — все что угодно, только бы не слышать больше этого глухого, хриплого, нечеловеческого совершенно смеха — не получалось: он рос где-то внутри ее, он рвался наружу, грозя разорвать грудную клетку… Сообразив, Эрле заткнула рот рукой, вцепившись зубами в мякоть ладони — смех оборвался коротким полувсхрипом. Потом она отважилась поднять голову — и встретилась глазами с внимательным холодноватым взглядом доктора. Тот держал в руке высокий хрустальный бокал с какой-то бесцветной жидкостью, потом склонился к Эрле, почти силком сунул бокал ей в руку:

— Пейте.

Она отпила глоток — это оказалась обычная вода, закашлялась, поперхнулась — доктор терпеливо стоял рядом, затем поднял с пола книжку и вновь посмотрел на молодую женщину:

— Вам уже лучше?

Она слабо кивнула — говорить не было сил. Доктор взглянул на кожаный переплет, открыл, перелистнул несколько страниц — снова поднял голову к Эрле:

— Слуги говорят, что он был поэт и повесился от несчастной любви к какой-то девушке. Это правда?

Она усмехнулась — улыбка разъела губы, как кислота:

— Да, — ответила она и сама не узнала своего голоса.

— Надо будет обязательно почитать его книгу, — сказал доктор задумчиво и положил томик на софу. — Что ж, если вы в состоянии добраться до дому сама — я вас, пожалуй, покину: меня ждет еще один пациент.

Эрле кивнула, не особо вникая в смысл его слов; откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза, с силой стиснула зубы, чтобы не закричать в голос. Подождала, пока по звукам не стало ясно, что доктор ушел, едва разжала челюсти, недоуменно обнаружила бокал в собственной руке, отпила глоток, опустила на пол… Это выглядело так нелепо — обычная вода в дорогом хрустальном бокале — наверное, Мария уже не сознавала, что именно льет и куда — а хрусталь загадочно мерцал, разбивая теплый свечной свет об острые грани, и ей вдруг подумалось, что она сидит тут и пьет воду, а Себастьяна уже нет — и Эрле снова засмеялась, беззвучно, запрокинув назад голову, мешая смех со слезами, оскалив ухмыляющийся рот, скребя ногтями по коленям, по гладкому шелку платья — слишком скользкому, и ей никак не удавалось почувствовать кожей хоть чуть-чуть боли… Это было так страшно — Боже мой, я только что взрастила гения, он умер — теперь его будут читать, хотя бы из любопытства, он умер — теперь забудется все, что было обыденного, забудется, что когда-то был человек — заблуждающийся, ошибающийся… он поэт, он был молод, он ушел красиво и романтично — этого им хватит, теперь забудут, как это страшно и нелепо, он ушел в легенду — он и меня с собой взял, и неважно уже, что было, а что нет… Он умер — теперь он гений… Господи, Господи-и-и-и…

Она смеялась.

…Она больше не могла идти — брела, безразличная ко всему, в том числе и к собственной судьбе. Пошел дождь — сначала мелкие редкие капли, потом они стали падать все чаще и крупнее, и наконец ливень хлынул плотной косой стеной. Ветер дул так, что в какой-то момент Эрле почувствовала: ей не хватает воздуха — развернулась спиной к ветру, прошла несколько десятков шагов задом наперед, и лишь тогда восстановила дыхание. Плащ промок насквозь. Волосы вылетели из-под капюшона, белыми змеями понеслись по ветру — тот дунул в другую сторону, и мокрые пряди опали на лицо, прилипли к глазам, мешая смотреть. Эрле собрала волосы в один хвост, попыталась выжать, намереваясь потом спрятать их обратно под капюшон — бесполезно: онемевшие пальцы не слушались, да и дождь не ослабевал ни на мгновение… Новый шквал больно ударил каплями по лицу — хорошо хоть без града, туфли давно промокли, платье облепляло ноги, мешая идти — она брела по вздувшейся мостовой, шагала по бурным стремительным потокам воды — оступаясь, оскальзываясь — один раз даже упала, кажется…