Дарья Зарубина - Ведьма

Иларий поднял его на руки, баюкая как младенца, отнес на кровать. Укрыл одеялом.

Уж теперь проспит Якуб до самого рассвета. Встанет здоровым и до полудня о смерти отцовой и не вспомнит. А потом… Потом сила Илажкина восстановится, и на новое заклятье хватит.

Такую рану платком не скроешь. Не думал Иларий, что так выйдет. Думал лишь о том, как от себя беду отвести. И сейчас только тем и держался — страхом. Потому как если дознается кто, что от его руки князь бяломястовский погиб, — запытают, в темнице сгноят, сожгут живьем в срубе, живого в землю зароют по грудь, в лицо станут плевать да горящие тряпки бросать. Знал Иларий, как в Бялом суд вершат. Уж лучше как в Черне — голову на Страстную стену. Поэтому как подступала совесть, как начинала точить за безумие Якуба, вспоминал манус костровище с дымящимися костями. Вставали перед глазами тучные тюремные крысы, что станут глодать его прикованные ноги…

Что говорить, свое дороже. Тем более скоро уж и заклятий будет достаточно, чтобы перестал молодой князь по вечерам биться и плакать. Хоть и манус Иларий, а не словник, но дело свое знает. Может, кто посильнее справился бы не в пример скорей, но выбирать не приходится. Зато выздоровевший князь уж никуда от Илажки не денется.

Манус потер руки, силясь прогнать онемение и холод.

Отчего-то опять всплыла в мыслях лесная травница. Будь рядом Агнешка, знала бы, что делать. Нашла бы травки для измученного тела, нашла бы слова для раненого сердца. С ней будто бы и силы было больше. Казалось бы, мертвячка, песья кость — возьми да брось, а под сердцем как заноза засела. Увидеть бы ее сейчас, сорваться в лесной домик, забрать девчонку сюда, в Бялое. Чернец уж, верно, и забыл про нее, раз свое получил. Только Якуба надолго одного не оставишь. Выболтает молодой князь в бреду, что батюшку к Землице отправил, такое начнется — радуг не сосчитаешь.

Иларий подошел к окну, развязал тесьму на вороте, подставил обнаженную грудь холодному ночному ветру. Подумал, не кликнуть ли девку. Что-то давило в груди, жгло. Может, и полегчало бы от мягкого женского тела, от теплого чужого дыхания. И темнота не обступала бы так страшно.

Словно услышал кто его невысказанные мольбы: из темноты появились руки, обхватили понурую голову мануса, белые пальчики запутались в черных кудрях.

— Иларий, — прошептала Катаржина, приникая к нему всем телом, — истосковалась я.

Иларий резко обернулся, в синих глазах мелькнула тревога.

— Не серчай, — льнула Каська. — Меня Юлитка через кухню пустила. Кроме нее, и не видел никто. А мне в пустом доме так тошно, хоть в петлю. Ты и не заходишь, вся постель выстыла.

Иларий так и не ответил ей. Молча, без тени привета или прежней улыбки сгреб в охапку, поволок к кровати, не то уронил, не то бросил, сминая сарафан, разрывая неверными пальцами рубашку.

Дрожащий свет свечей щедро лился на лицо Катаржины и спину Илария, скрывая от чернобровой вдовы страшное лицо мануса, плотно сжатые губы. Каська улыбнулась, обвила ногами, шептала на ухо нежные слова.

Но перед глазами мануса метался рыжеватый локон, глядели из темноты полные слез серые глаза. Иларий отцепил от плеча ловкие женские пальцы, отвернулся от настойчивых ласк и со всей злости ударил холеной рукой в стойку кровати.

«Ветрова девка, лисичка-вертихвостка, радуга ей в печень! — Бессильный гнев, чем-то похожий на тоску, душил мануса. — Заговорила, заморочила, верно, пока бредил. Опоила. Чем дальше, тем хуже. А может, мертвый Юрек куражится, вдовушке погулять не дает. Не приняла его, душегуба, Землица, вот и ходит как тень, у изголовья стоит».

Иларий сел на край кровати, свесил голову, сцепил руки в замок — до того хотелось ударить блудливую Каську, вышвырнуть за порог да велеть не ворачиваться.

— Что ты, свет мой, сердце мое? — жарко зашептала Катаржина. — Устал, намаялся, а тут я со своими ласками. Не тревожься. Я ведь не за тем… Я увидеться только, с тобой побыть… Хоть ночку… Хоть часок. Уж больно тяжко дома, с приживалками да девками. Думаю, пойду, повидаюсь с моим соколиком, может, про убийцу Юркиного мне Илаженька весточку припас…

Иларий рывком поднялся с кровати, брезгливо скинул с плеч рубашку, которой мгновение назад касались Каськины руки. Гадко стало, тошно, душно.

— Или ты скрываешь от меня что? — забеспокоилась Катаржина. — Знаешь, кто Юрека убил?

— Может, и знаю, — прошептал Иларий, глядя в темноту за окном, где ветер трепал верхушки берез. Если не приглядываться, смотреть только вперед — так и не видно, что крутом дворы. Кажется, вот-вот выйдешь из перелеска в поле. А там смелому дорога во все стороны.