Джон Толкин - Хоббит, или Туда и обратно. Избранные произведения

— Но я не могу... — Ниггл не договорил, потому что в этот самый миг в студию вошел другой мужчина. Он был очень похож на инспектора, — почти двойник: высокий и весь в черном.

— Пошли! — сказал он. — Я — Возница.

Ниггл скатился с лестницы. Лихорадка как будто вернулась, голова пылала, и его сотрясал озноб.

— Возница? Возница? — бормотал он. — Какой еще Возница?

— Вашей кареты, — сказал мужчина. — Ее заказали для вас довольно давно. И вот она наконец ждет вас. Знайте — сегодня вы отправляетесь в путешествие.

— Эй! — окликнул инспектор. - Вы должны ехать, однако, нельзя пускаться в путь, не окончив дел. Впрочем, теперь мы хотя бы сможем воспользоваться вашим холстом.

— Боже! — проговорил бедный Ниггл со слезами на глазах. - А я даже не окончил картину!

— Как это не окончил? — переспросил Возница. — Напротив, картина завершена, — хотя бы потому, что вы к ней более отношения не имеете. Пошли.

И Ниггл пошел - без особого возмущения. Возница не дал ему времени на сборы, сказав, что ими следовало заниматься раньше, а теперь можно опоздать на поезд; поэтому Ниггл сумел прихватить лишь крохотный чемоданчик, стоявший в коридоре. В нем обнаружились краски и альбом с его же собственными набросками: ни еды, ни свечей. Но на поезд они успели. Ниггл очень устал, ему так хотелось спать, что когда его погрузили в купе, он даже не огляделся по сторонам. Ему было все равно, он забыл и куда направляется, и зачем ему это понадобилось. Поезд сразу же провалился в темный туннель.

Пробудился Ниггл на очень большом и едва освещенном вокзале. Вдоль платформы шествовал Носильщик, но выкрикивал он не название станции, а фамилию Ниггла.

Тот поспешно выскочил наружу, при этом позабыв чемоданчик в купе, и едва повернулся, как поезд уже тронулся.

— А, вот и вы! — сказал Носильщик. — Вам сюда! Что? Нет багажа? Значит — на исправительные работы.

Нигглу стало худо, и он лишился чувств прямо на платформе. Вызвали «скорую помощь» и его отвезли в больницу при исправительной колонии.

Лечение ему не понравилось. Все лекарства были горькими. Персонал оказался недружелюбен, молчалив и строг; кроме них он никого не видел, только изредка заходил суровый доктор. В общем, он скорее находился в тюрьме, а не в госпитале. Ему приходилось много работать в отведенное для этого время: копать, плотничать, красить доски — в один цвет. Из дома его не выпускали, и все окна были обращены на внутренний двор. Ниггла подолгу держали в темноте, как говорили — «чтобы подумал», и он потерял счет времени. Но лучше себя чувствовать не стал — если судить по тому, что ничто здесь не приносило ему удовольствия... Даже отдых, когда можно было лечь в постель.

Поначалу — в течение первого столетия или около того (я просто передаю его впечатления), он продолжал бесцельно переживать прошлое. И часто приговаривал, лежа в темноте: «Эх, если б я только заглянул к Пэришу сразу, когда задул сильный ветер. Я же и сам хотел это сделать. Когда сорвались только первые черепицы, все можно было легко поправить. Тогда миссис Пэриш даже не простудилась бы. Как и я сам. Тогда у меня бы осталась еще неделя». А потом он забыл, зачем ему была нужна эта неделя. Теперь его беспокоили только собственные труды в больнице. Он стал планировать их: прикидывал, сколько времени уйдет на то, чтобы укрепить эту доску, перевесить ту дверь, починить ножку того стола. Наверно, он сделался и в самом деле полезным, хотя об этом ему никто не говорил. Но конечно, держали там нашего маленького человека по иной причине. Должно быть, ожидали, когда ему сделается «легче» — по каким-то загадочным медицинским стандартам.

В любом случае жизнь не приносила бедному Нигглу удовольствия, точнее того, в чем он сам привык находить радость. Ничего веселого здесь не было. Но трудно отрицать: он начал чувствовать, скажем, удовлетворение, — скорее хлеб, чем джем. Он мог взяться за работу прямо со звонком и отложить ее в сторону, едва услыхав отбой, — чтобы снова приняться за дело, когда настанет время. Теперь за день Ниггл успевал сделать многое, и всегда аккуратно заканчивал небольшие работы. Личного времени у него не было — за исключением проводимого в спальне — и все же он стал хозяином его; Ниггл начал понимать, что с ним - с этим временем — следует делать. Спешки не было, он успокоился, и научился отдыхать по-настоящему в свободное время.

А потом вдруг ему изменили весь распорядок: находиться в постели более не позволяли, освободили от плотницкого дела и велели просто копать — день за днем. Он не возражал. И даже не стал рыться в памяти, отыскивая почти позабытые проклятия.