Вениамин Шехтман - Инклюз

Удивительные волосы, тем более для города, где волосы большинства женщин пахнут рекой и детским мылом.

— Скажи, — обратилась Ирина ко мне в тот момент, когда я уже был готов прижаться щекой к ее волосам в том месте, где нежный пух, золотящийся на шее, встречается с тяжелыми прядями, падающими металлическим водопадом от затылка, — Скажи мне, ты уверен в том, что на их расчеты можно положиться? Все-таки они противоречат тем, которыми мы располагали до приезда сюда, а ими обеспечил нас головной институт, а не какая-то местная тетка с вытравленной скипидаром "авророй"?

Я усмехнулся сразу трем вещам. Тому, как презрительно Ирина отнеслась к Тамаре Степановне — весьма уважаемой (авторитет ее и в том самом головном институте был признаваем и мало кем оспариваем), но, увы, крашеной особе. Снобизм Ирины базировался на полном и абсолютном презрении юной обладательницы дикой рыжей гривы к утратившей уже и вторую ягодность мученице перекиси водорода (кстати, допускаю, что Ирина и вправду не знала, чем обесцвечивают волосы: скипидар, перекись — какая разница?). По тому, какой серьезный тон и какой пустячный повод выбрала Ирина, для того, чтобы отбить мое посягательство на ее прическу (да и вряд ли ее волновала прическа как таковая), я знал, что она боится сближения и особенно опасается поддаться внезапному порыву в таком людном (условно, конечно, ведь ночь) месте, как набережная. Отчего-то она стеснялась своей взрывной натуры. Напичканная предрассудками, она всякий раз сдавалась тому внутреннему напору, что охватывал ее, пробегая раскаленной волной от щек к чреслам и вздымал, как легкую лодку на пенистый столп хокусаевской волны любви такого накала, что впору бояться, как бы не взорвались, рассыпавшись сапфировыми осколками, натянутые басовыми струнами вены на ее бледных, изукрашенных нежными веснушками, руках и, покрасневших одновременно со щеками, бедрах. А сдавшись, лишь краткое время нежилась в радужном потоке, и, едва он исчезал, впитавшись щекотными каплями в поры, превратившегося в свежеподнятую плугом страсти пашню, Ирину охватывал стыд, которому не было объяснения отличного от разницы между ее ощущениями вживе и тем, что, согласно ее внутреннему ментору, обязана испытывать женщина ее круга устремлений и воспитания.

А третье, чему я усмехнулся, было тривиально: я не сомневался в расчетах. Я был в них уверен. Я был тогда очень уверенным.

Ответив на вопрос лишь кивком, я увлек Ирину в густую и нежную тень платана, чей ствол, у самых корней стесненный фигурными оковами, внедренными в брусчатку, своей корой, впитавшей тепло летних дней так, словно каждый из них был горячей ладонью влюбленного, призывал к тому, чтобы руки Ирины, заведенные за спину, касались его, а мои, воздетые над ее, прижатыми к дереву, плечами, упирались в кору так, словно ладони мои пышут жаром летнего дня.

Сентябрьская ночь слишком тепла для того, чтобы обременять себя множеством одежд. Едва губы наши, окончив поцелуй, расстались, чуть дрогнув от боли, ведь они были так крепко сцеплены, что, расходясь, уносили лоскутки друг друга, наши тела расстались с одеждой. Ни один из нас не помогал другому, принося заботу в жертву жажде скорейшего обладания тем, что не скрывали больше ни льняное платье с вырезом нецеломудренным, но ничуть не распутным, ни костюм-двойка из голубоватой шерсти афганских коз, которых некоторые ошибочно называют ангорскими.

Стоит ли описывать соитие двух влюбленных, если оно не первое и даже не сотое? Пожалуй, не стоит: ведь в нем нет уже бесшабашной неуклюжести незнакомцев, но еще далеко до милой рутины долгих совместно прожитых лет, когда вышелушено все случайное и осталось только главное для обоих, отрадное, но предсказуемое и краткое.

— А помнишь, как это было впервые? Помнишь реку? Жару и айран, льющийся из одних губ в другие?

— Я помню, какой ты был колючий. Тощий и черный, весь в поту, и твой пот пах кандымом. И ты сказал, что не станешь бриться, пока мы не вернемся, потому что бриться здесь все равно, что выдирать с корнем солянки, растущие над рекой. Знаешь, я никогда не забывала об этом, и у меня есть для тебя подарок…

— Завтра, — перебил я ее — Твой сегодняшний подарок уже со мной и всякий другой будет, как та баранка после трех калачей.

Знал ли я, что, так решительно отринув ее подарок, получу его вскоре при столь драматических обстоятельствах? Нет, не знал. Как не знал и того, что день завтрашний будет отличаться от нынешней ночи куда больше, нежели просто день от ночи.