Ирина Цыганок: Хозяйка перекрестков

Хлопок входной двери заставил его подскочить на табурете. Спросонья не сразу сообразил, что произошло. В дальнем конце, у выхода мелькнул голый мужской зад, снова хлопнула дверь. "Мужики окончательно сдурели — до того ужрались, что нагишом на улицу бегают!" — пронеслось в голове. Обычно он не лез в дела своих коллег, предпочитая пить горькую в одиночестве, но тут собрался окликнуть выбежавшего, вот только со спины не смог узнать пьянчугу. В это время кто-то вскользь задел его плечо. Вахтер повернул голову.

— Что за?… — Слова застряли у него в горле, а начавшие выпрямляться колени подогнулись, так что привставший со своего места санитар, вновь плюхнулся на табурет. Мимо, не обращая на него ни малейшего внимания, прошествовал еще один голый мужик. На бледной коже спины и ягодиц выделялись багряно-синие пятна. Когда босые ноги, соприкасались с полом, вместо шлепанья, раздавался глухой стук. Волосы на затылке слиплись от чего-то темного. Это не был ни один из знакомых дежурному санитаров. Следом, с дистанцией всего в несколько шагов, шла женщина. Расширившиеся от страха глаза вахтера остановились на грудной клетке: но поразила его не полная, хотя и порядком обвислая, женская грудь. Шею женщины, словно диковинное ожерелье, опоясывал грубый шов. Затвердевшие края желтоватой, немолодой кожи, не желали ровно укладываться под нити, выпирали складками. От яремной ямки шов уходил вниз, разделяя торс точно на две половины по вертикали. Примерно в районе солнечного сплетения стежки обрывались, и ниже края рассеченной плоти разошлись, как полы недозастегнутого пальто. Под ними проглядывало нечто бурое, с белесыми и сизыми прожилками. Санитар хотел зажмуриться, но не смог отвести от женщины взгляд. ЕЕ он узнал сразу — видел в морге, на столе в секционном зале, где покойной делали вскрытие. Умершей было сильно за сорок, но молодой человек еще тогда невольно отметил сохранившее стройность тело и лицо, красивое и умиротворенное, даже возвышенное. У покойников до того, как за них брался Санек, редко бывало такое.

Мертвая дама прошла в паре сантиметров от затаившего дыхание парня, а вот марширующий за ней толстяк едва не снес и его, и стол. Отодвинутый вместе с табуретом к самой стене, вахтер просидел, не шевелясь и не мигая, пока последний из покойников, а их оказалось не меньше десятка, не скрылся за дверью. В последний раз грянулась о косяк пластиковая створка. Санитар скосил глаза, проверяя, нет ли еще каких мертвяков сзади, но коридор за его спиной был пуст. Тогда он решился, наконец, покинуть свой пост и позвать кого-нибудь на помощь, но с перепугу бросился бежать не в подсобку, где дрыхла ночная бригада, а вслед за трупами, на улицу. Уже выскочив за порог, сообразил, что сделал глупость. Ночью, да еще на краю больничного городка, не стоит рассчитывать на встречу со случайными прохожими. А милиционеры, осаждавшие морг с вечера, давно разъехались. Новая волна ужаса накатила на санитара, когда он представил, как сейчас, на него, вышедшего из здания, со всех сторон накинутся разъяренные зомби. Но опасения были напрасны. Фонарь над входом освещал безлюдный больничный двор, индевели выстроившиеся вдоль бордюра легковушки. Редкая цепочка обнаженных фигур медленно брела через занесенный снегом пустырь в сторону автострады. Вахтер метнулся назад, добежал до двери в бытовку и здесь резко остановился. В морге снова царила тишина, вернее то, что принято называть тишиной — сочетание неявных звуков, вроде тиканья часов, треска старых обоев, шума ветра за окном, которые мы обычно игнорируем. Из бытовки, как ему показалось, донесся приглушенный стенами храп. Парень не меньше десяти минут в нерешительности топтался под дверью, потом отошел к столу и медленно опустился на свой табурет. До того часа, как явилась новая смена, он не сомкнул глаз и к водке больше не притрагивался.

(конец первой декады января, луна только начинает расти)

"Веселись! Ибо нас не спросили вчера.

Эту кашу без нас заварили вчера.

Мы не сами грешили и пили вчера —

Все за нас в небесах предрешили вчера"

О. Хаям "Рубаяты"

Телефонный звонок раздался отнюдь не в ночи. Стрелки на часах вплотную подобрались к 8.00 — черта, после которой, если не встать и не начать немедленно собираться, на работу опоздаешь неминуемо. Впрочем, можно опоздать и поднявшись на час раньше, это смотря в каком темпе "двигаться" в сторону выхода. В данный конкретный момент я не хотела двигаться вообще. А хотела я зарыться с головой под одеяло и поспать еще часок, а лучше два, а еще лучше выйти на работу после обеда. Могу я заболеть, в конце-концов? Не реже, чем раз в месяц кто-нибудь из моих подчиненных звонит и придушенно-хрипящим шепотом сообщает, что жутко простыл (отравился, потянул ногу и т. п.) и отпрашивается "отлежаться денечек". А что, начальник — не человек что ли? Тем более, что мне и вправду было плохо, хоть и не от простуды: засиделись мы вчера с подругой, беседуя о своем, о девичьем под советское игристое. В итоге домой попала далеко заполночь, пока то, се, на сон осталось три часа. Лет до двадцати пяти, да нет, даже до двадцати восьми после такой ночки я вставала если и не вполне отдохнувшей, то во всяком случае пригодной к употреблению в обществе. Но в моем возрасте такие штуки не проходят, за вчерашнее удовольствие приходилось расплачиваться по полной программе: озноб, головная боль, и еще этот мерзкий привкус во рту: как если бы я целиком сжевала свежевыпущенную газету. Знаете, такую малобюджетную, на серой бумаге, с мелким, размазывающимся под пальцами шрифтом. Уж не знаю почему, но мое похмелье имеет привкус типографской краски.