Марина Забродина: Рисуя круги в небесах

— Давай сюда ее кашу, Беата, будем здесь завтракать.

Матушка передала тарелку и ласково, но с укоризной сказала:

— Ханна, тебе уже двенадцать лет, а ты ведешь себя как маленькая, право.

Она очень ревнует папеньку ко мне. И как же она все-таки еще мала…

Еще я как будто стала острее воспринимать все окружающее меня: запахи, звуки, ощущения. Я стала видеть, как все это течет вдоль берегов моего внутреннего мира, соприкасаясь, оставляя след, либо проходит мимо, не затронув ничего.

Я знаю, почему так. Потому что у меня появилась цель. Помочь ему. Климу. Как, я еще не знала, но решила для себя уже окончательно: я буду ему помогать. Видимо, это упрямство я унаследовала от папеньки. Но я пока решила ему ничего не говорить — что-то подсказывало мне, что он будет против.

После домашних дел я собралась идти к Сычихе. Тайком набрала теплых еще оладий, оставшихся с завтрака (они лежали на печке), завернула в тряпицу застывшей помадки, отлила в бутылочку сладкого морсу. Сложила все это в мягкую сумочку и спрятала ее на груди. Потом надела тулуп, обмоталась платком — погляделась в зеркало: ничего не заметно. Просто укутанная до глаз девица, которая очень боится мороза.

— Ты куда? — Ханна стояла в дверях, с любопытством меня разглядывая.

— Пойду, пройдусь, что-то душно мне. К тетке нашей зайду, проведаю.

— Я с тобой!

— Ханна, — я в спешке придумывала, как ей отказать, — ты лучше за это время слепи у нас во дворе снежную бабу… лучше, снежную царевну. А я приду — мы ее раскрасим, ну помнишь, ты все просила меня? У меня как раз есть остатки красок, давай, а? Что тебе там скучные разговоры слушать?

Ханна подумала.

— Ну ладно. Давай. Только ты быстрей возвращайся.

Я зашла в дом. В комнате гудела печь, возле нее сидела Сычиха и шевелила кочергой не прогоревшие поленья.

— Здравствуй, Грета, ты пришла.

— Здравствуй, Маргарита.

Я сняла с себя тяжелую верхнюю одежду и достала свою сумку.

— Можно… мне увидеть его?

— А ты не боишься? Вдруг он набросится на тебя?

Я неподвижно стояла и смотрела на старуху и, наверное, удивленно смотрела, ведь я даже ни разу не подумала, что зверь в нем может быть сильнее человека.

Сычиха не услышала от меня ответа и сказала, выждав минутку:

— Да не бойся. Он всегда оставался человеком. Он очень сильный, Грета, и, возможно, сам того не понимая, очень хочет выжить. Да и батюшка твой помогает. Хотя, не знаю, насколько еще хватит моего Клима… Иди, Грета, иди к нему.

— А почему он живет в подвале?

Сычиха закрыла глаза ладонью.

— Когда его тело терпит длительные лишения, превращение приостанавливается, как бы замирает… Так сказал твой батюшка. Ну и лишние глаза тоже ни к чему… — она закрыла лицо обеими ладонями и глубоко вздохнула, — ох, за что же это ему…

Я спустилась в подпол и огляделась.

— Клим?

В самом центре на полу стоял табурет, на нем горела свеча. Все остальное за пределами ореола света было спрятано тьмой. Я позвала еще раз.

— Клим! Это Грета. Я была вчера.

— Зачем ты пришла? — голос раздался за моей спиной, почти над самым ухом — сиплый, низкий, даже утробный.

Я сдавленно вскрикнула и от страха выронила свою сумку. И только сейчас поняла, как я боюсь. Здесь, в темноте, в подвале чужого дома рядом со мной — чужой мужчина, который уже десять лет превращается в страшного дикого зверя… кто знает, что у него в голове… Я медленно обернулась. Отсвет огня едва падал на его лицо, почти целиком скрытое моей тенью, и вот вновь — мой взгляд выхватил лишь человеческую его часть. Как будто передо мной стоял обычный человек. Только взгляд его словно эхом отражался во мне: я чувствовала боль, недоумение, растерянность, тоску.

Под воздействием нечаянного порыва, я протянула руку и коснулась его скулы. Мягкая человеческая кожа под моими пальцами и его глаза, так близко — это мгновение вонзилось в мою память, чтобы остаться там навеки. Прошла доля секунды. Он отшатнулся, и на свету оказалось все его лицо, жуткое особенно при свете свечи. Я непроизвольно ахнула и отдернула руку, тут же миллион раз пожалев об этом.

Клим скрипнул зубами, грубо схватил меня за руку и выволок в избу. Моя сумка осталась в подвале.

— Зачем ты пришла? — прорычал он вновь и, не дожидаясь ответа, захлопнул дверцу подпола изнутри.

Я растерянно смотрела на Сычиху. По щеке медленно поползла слеза — сама не знаю, от чего — от обиды ли, от жалости, от страха… не знаю…

Я два дня ругала себя: «Почему? Ну почему я не сдержалась? Уж лучше бы я вообще не прикасалась к нему?» Я сделала ему только больнее!