Джеймс Клеменс: Дар сгоревшего бога

Но он все идет — живая, окутанная дымом свеча.

Миновав последний пик, он падает на четвереньки. Ползет наугад, ничего не видя в дыму и пламени.

И вдруг — он скорее чувствует, чем слышит это, — кто-то появляется рядом.

Он замирает. За остановку земля мгновенно вознаграждает его — огонь слегка ослабевает. Дым рассеивается. Почти ослепший, он все же различает тень и свет.

К нему делает шаг маленькая фигурка.

— Стой, мальчик! — слышится крик издалека. — Отойди от него! Это поганый бродячий бог из окраинных земель!

— Но он чуть жив.

— Пусть подыхает!

— Но…

Сострадание в голосе мальчика измученный бог не столько слышит, сколько ощущает сердцем. И это дает ему силы для последнего движения. Он вынимает изо рта то, что нес там всю дорогу, что Милость позволила ему уберечь.

Силы иссякают.

Он оседает наземь, разжимает горящие пальцы. И, не видя уже ничего, чувствует, как заветная ноша катится к ногам мальчика.

Его последняя надежда, его сердце, его жизнь — и единственная возможность спасти этот мир.

И когда ее поднимают, земля высасывает последнюю искру жизни, теплящуюся в нем, и тьма опускается на него. Угасая, он слышит:

— Что там такое?

Мальчик отвечает:

— Да просто камень.

Кто-то выслеживал его в зимнем лесу.

О невидимом охотнике нашептывали то шорох снега, упавшего с сосновой ветки, то похрустывание в ломких кустах шиповника, то треск сучьев в старом буреломе.

Но Брант, как его учили, оставался спокойным и не спеша пробирался через чащу.

На каждом шагу под сапогами хрустел и проламывался наст, покрывавший сугробы. Тот, кто гонится за ним, без труда найдет его по следам. Отец отчитал бы Бранта за подобную неосторожность, да только он давно лежал в могиле, не сумев защититься от клыков пантеры, и теперь некому было наставлять на ум его сына.

Тем более в этой непонятной холодной стране, где Брант чувствовал себя так же неуютно, как рыба, вытащенная из воды на берег. Он жил тут уже больше года, но до сих пор не привык к здешнему воздуху, который казался ему слишком плотным.

Старейшинам вольно было выставить его из родной земли и назвать это благословением, отдать в странную школу в Чризмферри и объявить это счастьем, обрадоваться его избранию в служители ольденбрукского бога и провозгласить это судьбой. Но сам Брант никогда не считал этот край своим домом.

И потому он соблюдал обычаи — почитал отца и придерживался старого уклада. Покидал каждое утро каменные мосты и опоры Ольденбрука и уходил на охоту в леса, что окружали огромное озеро. Вот и сейчас он нес на плече трех зайцев, выпотрошенных, ободранных и нанизанных на древко стрелы. На другом плече висели байбановый лук и колчан, и перышки стрел щекотали ему левое ухо.

Сегодня отец не смог бы к нему придраться. Зайцев он убил быстро. Три стрелы — три сердца. Разделал их на месте, оставил внутренности на снегу, запах крови в воздухе. Таков был Путь — делить добычу с лесом. И этому на его далекой родине, в Сэйш Мэле, учили каждого ребенка. Учила сама Охотница, госпожа облачного леса, богиня земли и листвы. Но здесь… никто Пути не почитал, кроме Бранта.

Да и с чего бы? Это же не царство земли. Страна рек, озер, прудов.

Добравшись до знакомого ручья, где он увидел собственные следы, уходившие в заснеженную просеку, Брант остановился и прислушался. Шепот леса затих. И все же он выждал несколько долгих мгновений.

Потом, не сводя глаз с чащи, опустился на колени на берегу, проломил тонкий лед и, опустив в ручей флягу из козьей кожи, стал набирать воду. Сосновые ветви над головой качнул ветер, Бранта осыпало снегом. На лед упал пробившийся сквозь крону луч солнца.

Осколки засверкали, в них отразились упавшая на лоб прядь растрепавшихся каштановых волос… прищуренный от внезапного яркого света изумрудный глаз… крепко сжатые губы… упрямый подбородок, заросший двухдневной щетиной.

Брант замер, узнав вдруг в этом раздробленном отражении не самого себя, а своего отца. Хотя по сравнению с отцовской бородой, густой и темной, щетина, конечно, была редковата, какой она и должна быть у юноши пятнадцати зим от роду. И вот та отметина, что не позволит спутать его ни с кем, — ветвистый шрам на горле, уродующий гладкую бронзовую кожу. Похожий, если прищуриться, на руку, которая душит.