Павел Кошовец: Это не наша война [СИ]

Дракон его возьми! Это не пальчик порезать — это остаться без любимой головы! Ничего, он ещё повоюет. Порой сложнее поменять старого коняку на переправе на молодого, галопирующего и нетерпеливого. А там, после основных вырываний друг у друга кусков пожирнее и плотных чисток граблями, если всё будет нормально, можно и присмотреться — вдруг стоит притвориться мёртвым и, дабы окончательно отбить от себя внимание, хорошенько завонять этаким трупным запашком — надушенные носы этого не любят. Это в спальнях у них среди гарема покладистых любовниц хорошо получается трусить яйцами, будто флагом, призывающим в бой, а на деле пропотевшие подмышки могут изрядно испортить настроение. И какая в таком случае война?!

— Странная штука — жизнь, разорви меня дракон, — разглагольствовала куча тряпья с торчащим внушительным носом; волосатый овал, соседствовавший с источником звука, недоумённо подрагивал, будто бы дублируя сказанное. — Слышь, кирпичнорожий, ты когда-нибудь раньше мог представить, своим пыльным умишком, отставляя кирку в сторону и царапая задницу о золотую жилу в надежде побороть зуд, что встретишься с самим Худуком? Будешь иметь честь находиться с ним в одной компании?

Сидящий на козлах гном только хмыкнул, поправил съезжавшую набок шапку, когда-то имевшую форму колпака, явно думая о чём-то своём. Рядом с первым овалом появился второй и чутко развернулся в сторону гнома.

— Да-да, разорви меня дракон ещё раз, — с самим! — из тряпичной массы возник указующий перст, намекая на важность данной фразы. Касалось ли это кровожадного дракона или персоны некоего Худука, вряд ли стоило уточнять. Беседа явно велась в одни ворота. — А ты, остроухий, гнома тебе в зубы, что об этом думаешь? — волосатый овал развернулся вглубь фургона. — Молчишь? Ну, молчи-молчи, подушка облезлая. Всё мечтаешь о бабочках и бабушках? Сколько человеческих самок ты поимел и пережил, сколько королевств заселил своими ублюдками…

— Когда уже переполнится ядом твоя гоблинская душонка и усохнет чёрный язык, как осенний лист…

— Ох — ох — ох! Как страшно! Хра-хра-хра, — донеслось довольное похрюкивание, кончик носа — если только можно использовать это слово, ни в коей мере не передающее размеры анфасной части обонятельного органа, пожалуй, даже, вводящее в заблуждение — принялся равномерно раскачиваться, будто маятник. — Осенние листья, нежный ветерок, тёплые звёзды, голые ляжки… Поэт ты наш доморощенный, драконом стукнутый. Пока зарифмуешь, подружка состарится…

Из тряпок возникла патлатая голова, волосатые овалы к которой крепились в местах обитания ушей, а нос, соответственно, носа. Пародийно большие черты лица (в том числе глаза и губы) придавали существу комичный вид. Если бы не мелькавшие в улыбке — совершенно не добродушной — два ряда мелких и остреньких зубов и двух крупных клыков, выходящих за нижнюю губу, это существо смело можно было приписывать детям в качестве живой игрушки. Если у родителей, конечно, крепкие нервы.

— Рохля, а ты спишь?!

— Чего орёшь, жрать охота? — донёсся невнятно-басовитый гул, и в средине фургона заворочалось нечто большое, внушительное, навес жалобно заскрипел и зашатался. — Остановка? Кушать будем, жрать охота?

— Папа твой дракон.

— Че-го?

— Спи-спи, мой маленький. Чем больше спишь, тем меньше жрёшь. Логично?

— Чего, жрать охота?!

— Тьфу ты! — рассердился гоблин — а это был он, глаза недобро сверкнули. — Вон вижу свежескошенное сено. Щас остановимся — пожуёшь.

В фургоне произошло несколько серьёзных манёвров, отчего он опасно накренился на правую сторону. Донёсся недовольный возглас:

— Рохля, прекрати!

— А я чего? Ничего, жрать охота. Только я не коро-о-ва, — пробубнел обиженный голос.

— Ностромо, сворачивай с тракта. Сходим на пи-пи и разомнёмся, — вновь раздался голос пострадавшего от телодвижений Рохли.

— А поесть?

— И поедим, — согласился голос. — К ближайшему постоялому двору ещё ехать и ехать, так что перекусить не помешает.

Гном, не оборачиваясь, кивнул, потянул вожжи, заворачивая игреневого Кыша и гнедого Мыша вправо.

Солнце неспешно пригревало, потихоньку уходя с зенита, теряло силу, но не настойчивость. Воздух был залит многоголосым щебетанием и жужжанием суетливых насекомых. Вообще, в пространстве было разлито ощущение такой всеобщей благодати, что всё: от листочка рябины, самой дальней сосновой иголки и труженицы пчелы до свежеобъявившейся странной компании должны были проникнуться этой гармонией и равноденствием.