Баркер Клайв - Пятый доминион

- Ты смог бы отличить его от настоящего Пуссена?

- Зависит от того, высохли ли краски.

- Как остроумно.

Миляга подошел, чтобы изучить полотно поподробнее. Он не был особым специалистом в этом периоде, но он знал достаточно для того, чтобы оценить мастерство художника. Фактура полотна была чрезвычайно плотной, краска положена на холст аккуратными равномерными мазками, тона наносились тонкими прозрачными слоями.

- Виртуозно, а? - сказал Клейн.

- До такой степени, словно это рисовал автомат.

- Ну-ну, хватит этих разговоров о кислом винограде.

- Да нет, я серьезно. Эта штука слишком совершенна. Если ты попытаешься ее продать, ничего хорошего из этого не получится. А Модильяни, к примеру, совсем другое дело...

- Это было всего лишь техническое упражнение, - сказал Клейн. - Я не собираюсь его продавать. Парень нарисовал еще только двенадцать картин. Я ставлю на Пуссена.

- Не стоит. Проиграешь. Не возражаешь, если я еще выпью?

Миляга пошел через весь дом обратно в гостиную. Клейн последовал за ним, бормоча себе под нос.

- У тебя хороший глаз, Миляга, - сказал он. - Но ты ненадежный человек. Найдешь себе новую бабу, и поминай как звали.

- На этот раз все будет иначе.

- И насчет рынка я не шутил. Продать подделку стало почти невозможно.

- У тебя когда-нибудь были проблемы хоть с одной из моих работ?

Клейн задумался на некоторое время.

- Нет, - признался он наконец.

- У меня Гоген в Нью-Йорке. А нарисованные мной рисунки Фюзли...

- В Берлине. Да, ты оставил свой скромный след в истории искусства.

- Никто об этом никогда не узнает, конечно.

- Узнают. Столетие спустя будет видно, что твоему Фюзли только сто лет, а не столько, сколько должно быть на самом деле. Люди начнут исследования, и ты, мой Блудный Сын, будешь разоблачен.

- А ты будешь заклеймен за то, что платил нам деньги и тем самым лишил двадцатый век права на оригинальность.

- Пошла она куда подальше, твоя оригинальность. Ты ведь знаешь, что цена на этот товар резко упала. Можешь стать мистиком и рисовать Мадонн.

- Так я и поступлю, в таком случае. Мадонны в любом стиле. Буду хранить девственность и рисовать Мадонн целыми днями. С младенцем. Без младенца. Плачущих. Блаженных. Я буду так работать, Клейни, что сотру себе яйца в порошок, что будет, в принципе, не так уж плохо, так как они мне больше не понадобятся.

- Забудь о Мадоннах. Они вышли из моды.

- О них забыли.

- Лучше всего тебе удается декаданс.

- Что твоей душе угодно. Скажи только слово.

- Но не подведи меня. Если я нахожу клиента и что-то обещаю ему, твоя обязанность - выполнить заказ.

- Этой ночью я возвращаюсь в мастерскую. Я начинаю все сначала. Только окажи мне одну услугу.

- Какую?

- Брось Пуссена в печку.

***

Он время от времени заходил в мастерскую за время своей связи с Ванессой (он даже пару раз встречался там с Мартиной, когда ее супруг отменял свою очередную поездку в Люксембург, а она была слишком возбуждена, чтобы подождать до следующего раза), но она была скучной и унылой, и он с радостью возвращался в Уимпол Мьюз. Теперь, однако, строгая атмосфера мастерской пришлась ему по душе. Он включил электроплиту и приготовил себе чашку фальшивого кофе с фальшивым молоком, что навело его на мысли об обмане.

Последние шесть лет его жизни, прошедшие после разлуки с Юдит, были годами лицемерия и двуличия. Само по себе это было не так уж страшно - с сегодняшнего вечера двуличие снова станет его профессией, - но если его занятия живописью имели конкретный и осязаемый конечный результат (даже два результата, если считать гонорар), то ухаживания и домогательство всегда оставляли его ни с чем. Сегодня вечером он положит этому конец. Он дал обет Богу Обманщиков (кто бы Он ни был) и поднял за его здоровье чашку плохого кофе. Если двуличность - его талант, то зачем растрачивать его, обманывая мужей и любовниц? Не лучше ли применить его для более серьезных целей, создавая шедевры и подписывая их чужим именем? Время узаконит их, узаконит тем самым способом, о котором говорил Клейн. Его авторство будет раскрыто, и в конце концов в глазах потомков он будет выглядеть тем самым мистиком, которым он собирался стать. А если этого не произойдет, если Клейн ошибся и его рука так навсегда и останется неузнанной, то это и будет самой настоящей мистикой. На него, невидимого, будут смотреть, ему, неизвестному, будут подражать. Этого было вполне достаточно для того, чтобы полностью забыть о женщинах. Во всяком случае, на эту ночь.