Баркер Клайв - Пятый доминион

- ... все кончено, мама...

- Я знаю, дитя мое, - сказала Целестина. В голосе ее не было упрека - одна лишь спокойная нежность.

- Он уничтожит все...

- И это я знаю.

- ... я должен был удерживать для Него круг... Он хотел этого...

- А ты должен был исполнить Его желание. Я понимаю это, дитя мое. Поверь мне, я все понимаю. Я ведь тоже исполнила Его желание, помнишь? Это не такое уж большое преступление.

После этих слов Целестины раздался щелчок замка, и дверь Комнаты Медитации медленно распахнулась, но Юдит была еще слишком низко и увидела только стропила, освещенные то ли свечкой, то ли сотканной Овиатами сияющей пеленой, которая окутывала Сартори на улице. Теперь, когда дверь открылась, голос его был слышен гораздо яснее.

- Ты войдешь? - спросил он у Целестины.

- А ты хочешь, чтобы я вошла?

- Да, мама. Прошу тебя. Я хочу, чтобы мы были вместе, когда наступит конец.

Знакомая песня, подумала Юдит. Ему, похоже, абсолютно все равно, в чью грудь уткнуть свое заплаканное лицо, лишь бы его не оставили умирать в одиночку. Целестина шагнула внутрь, но дверь за ней не закрылась, а гек-а-геки не вернулись на свои посты. Однако фигура Целестины уже исчезла из виду, и Юдит овладело жестокое искушение продолжить подъем и заглянуть в комнату, но страх перед Овиатами был слишком силен, и она осторожно опустилась на ступеньку - на полпути между Маэстро наверху и бездыханным телом внизу. Там она стала ждать, прислушиваясь к тишине - в доме, на улице, во всем мире.

В голове ее сложилась молитва.

Богиня... - подумала она, - ... это твоя сестра, Юдит. Надвигается огонь, Богиня. Он уже совсем близко от меня, и мне очень страшно...

Сверху донесся голос Сартори, но он говорил так тихо, что даже при открытой двери нельзя было разобрать ни единого слова. Однако слова перешли в рыдания, и это нарушило ее сосредоточенность. Нить молитвы была потеряна. Не имеет значения. Она сказала достаточно, чтобы выразить свои чувства:

Огонь уже совсем близко, Богиня. Мне страшно.

Что тут еще можно сказать?

***

Огромная скорость, с которой двигались Миляга и Нуллианак, отнюдь не уменьшила впечатления от масштабов города - скорее, наоборот. По мере того, как проходили минуты, а улицы все продолжали мелькать мимо, тысяча за тысячей, ослепляя глаза все тем же насыщенным цветом домов, уходивших под небеса, величие этого труда переставало казаться эпическим и все более наводило на мысль о безумии. При всем очаровании красок, идеальности пропорций и совершенстве отделки город был бредом сумасшедшего, навязчивой галлюцинацией, которая отказывалась успокоиться до тех пор, пока не покрыла каждый квадратный дюйм этого Доминиона памятниками своей собственной неутомимости. На улицах по-прежнему не было видно ни одного обитателя, и в сердце Миляги закралось подозрение, которое он в конце концов выразил вслух - правда, не в форме утверждения, а в форме вопроса:

- Кто живет здесь?

- Хапексамендиос.

- А еще кто?

- Это Его город, - сказал Нуллианак.

- А в нем есть горожане?

- Это Его город.

Ответ был достаточно ясен. В городе не было ни одной живой души, а колыхание виноградных лоз и штор, которое он замечал в начале пути, либо было вызвано его приближением, либо, что более вероятно, было игрой иллюзий, которой забавлялись пустые здания, чтобы скоротать столетия.

Но в конце концов, после того как они миновали бесчисленное множество неотличимых друг от друга улиц, стали появляться кое-какие признаки едва ощутимых изменений. Буйные краски постепенно становились все более насыщенными, а бока камней казались такими лоснящимися, словно они вот-вот должны расплыться и потечь. Отделка фасадов стала еще более утонченной, а пропорции - совершенными, что навело Милягу на мысль о том, что они приближаются к первопричине этого города, а районы, над которыми они пролетали вначале, были лишь имитациями, выхолощенными от непрестанного повторения.

Подтверждая подозрение о том, что путешествие близится к концу, проводник Миляги заговорил.

- Он знал, что ты придешь, - сказал он. - Он послал часть моих братьев на границу, чтобы встретить тебя.

- А вас много?

- Много, - сказал Нуллианак. - Минус два. - Он обернулся на Милягу. - Но ты-то, конечно, об этом знаешь. Ведь это ты их убил.

- Если б я этого не сделал, они бы убили меня.

- А разве не было бы это предметом гордости для нашего племени? - сказал Нуллианак. - Убить Сына Бога...

Его молнии засмеялись, но веселости в этих звуках было не больше, чем в хрипе умирающего.