Татьяна Апраксина: Поднимается ветер…

Со стены видно было, как рыбаки вытаскивают на берег лодки. Осень в Брулене — время лучших уловов: косяки уходят от островов Хокны, стремясь в более теплые воды Четверного моря, прозванного так за то, что оно омывает берега четырех земель. Одна из них — Брулен, западные морские врата Собраны.

— Брулен — это море, — шепотом сказала Марта. — Это море, море… С Бруленом могли бы поспорить Лита, Эллона и Алларэ, тоже славные своими моряками, но все торговые пути проходили через Брулен. Жители востока и севера могли сколь угодно гордиться своими корабелами и капитанами, но каботажные суда востока, ходившие от северной до южной Предельной пустыни, не приносили стране и четверти того дохода, что Брулен. Именно через баронство в столицу, на восток, на юг и на север шли товары из Тамера, Оганды и с островов Хокны. Именно в Брулене грузилось на корабли все то, чем торговала с соседями Собрана… Ежедневным, ежеминутным разочарованием для вдовой баронессы Брулен было сознавать, что Элибо, единственный сын и наследник, не хотел и не мог понимать, что такое Брулен. Марта, дочь Никласа Фолдора, баронского вассала, выросла на побережье Четверного моря, и все, что следует знать бруленской хозяйке, впитала с молоком матери, на коленях у отца. Брулен — это море, это торговля, рыбная ловля и, что греха таить, контрабанда. Это суровые и гордые мужчины, уважение которых еще нужно заслужить, и женщины, которые, возникни в том нужда, смогут подменить мужей и в лодке, и в торговом зале. Сын рос так же, как и остальные дети в замке. Выходил с рыбаками в море, таскал в ухе серьгу лиги свободных моряков, несколько раз ходил на торговых кораблях в Тамер и Хокну… но по-прежнему не смыслил в делах баронства ни селедочного хвоста. Лучше всего у него получалось гулять в кабаках с братьями по лиге, обмывая очередную удачную вылазку, но когда Марта спрашивала, хорош ли ее сын в других делах, контрабандисты отвечали уклончиво, хоть и вежливо, а капитан каперского корабля сказал с суровой прямотой:

— Воля ваша, баронесса, а Элибо я на борт не возьму. Мне лишний балласт не нужен. Любимый сын отличался удивительной тупостью в торговых делах. В ценах он путался, налоги и пошлины сосчитать не мог, зато мог часами рассуждать о несправедливости того, что Брулены — бароны, а какие-то сухопутные крысы Скоринги — герцоги. Чем Элибо так впился титул, когда и ежу морскому ясно, что Старший Род Собраны — это Старший Род, зовись ты хоть бароном, хоть графом, хоть герцогом, Марта не понимала. Самой ей было все равно, и до чужих титулов ей дела не было. В Собране три баронства, четыре графства и три герцогства, так повелось искони, и зачем разевать рот на чужой улов? Сыночек перерос мать на голову, пойдя в деда по линии Фолдоров; был таким же рыжим увальнем, как все в их роду, но ни дедовской рассудительности, ни материнской рачительности не унаследовал. Марта не могла взять в толк, где ошиблась. Никогда она Элибо не баловала, не холила единственного сына, не выделяла его среди ровесников. Так же, как остальным, ему доставалось за шалости, вместе со всеми его учили и драться, и считать, но приятели детства один за другим сколачивали ватаги и, пока отцы вели хозяйство, грабили тамерские корабли, ходили до самого Хоагера, чтобы в компании северян пощипать зазнавшихся имперцев, возвращались с богатой добычей, женились и становились гордостью семей… Элибо же больше интересовало вино и юбки. Может, все дело было в том, что еще пяти лет от роду Элибо остался без отца? Так не он один: шторма губили многих, а удача в бою иногда поворачивалась тем местом, по которому сыну вкладывали розог не меньше, чем прочим. Пили в Брулене все, от мала до велика: зимой без глотка горькой, настоянной на перце, не согреешься, да и как не пить вина, если день за днем через твои руки проходят целые бочки? Но оттого и пить умели, и пьянства не было, что привыкали к этому со младых ногтей и не тянулись за лишней кружкой из жадности.

По девкам тоже бегали все, зазорным это не считалось, редкая рыбачка выходила замуж без пуза, лезущего на глаза. «Надо ить же проверить, как оно, того или не того?» — говорили парни. Чужих детей от своих мало кто отличал, брали в жены и с целым выводком; была бы девка сильной да работящей. Попы вслух осуждали разврат и винопитие, но не слишком свирепствовали, и девкам, нагулявшим на стороне детей, исправно отпускали грехи, а детей так же исправно принимали в лоно церкви, через раз забывая записать, что чадо рождено вне брака, освященного Сотворившими. Но как-то ж другим удавалось и девчонок без внимания не оставить, и бочонок вина с приятелями опустошить, и дело сделать, исконное дело Бруленов?.. Марта сплюнула со стены и принялась спускаться. К утру ноги отекали так, что башмаки пришлось разрезать — так баронесса и ходила в старых башмаках с прорезями, откуда выпирали грубой вязки чулки, прихваченные под коленом замызганными подвязками. Платье из домотканой шерсти хорошо скрывало неуклюжее, корявое, но сильное тело. Марта Брулен могла приподнять телегу, если чья-то нога попадала под колесо, одним ударом кулака объяснить буйному коню, кто в доме хозяин, вытащить лодку. Такой она была в молодости, такой осталась и сейчас. В спальне ее не имелось даже завалящего зеркала. Причесываться можно было на ощупь, а собственное широкое обветренное лицо, плоское, как у камбалы, разглядывать было незачем. Она ж не Алларэ какая-нибудь, чтоб мазать притираниями ручки да ножки. Руки у нее всю жизнь были красными и потрескавшимися, да и пусть бы с ними. В мороз Марта натирала их гусиным жиром, чтоб не кровили заусенцы и цыпки, и считала это достаточным. Марта спустилась в замковую церковь, где об эту пору никого не было, — по будням служили только полуденную службу, — и тяжело опустилась на колени перед статуей Оамны, Матери мира. Полногрудая широкобедрая Матерь в богатом уборе смотрела сочувственно и понимающе. «Надо бы новое платье для статуи заказать, что уж год все в одном, нехорошо это…» — мельком подумала баронесса, потом отогнала праздную мысль. Слова молитвы на ум не шли; в детстве и юности она молилась, как учили, старательно выговаривая фразу за фразой, а уже после того, как овдовела, начала с Оамной разговаривать, как одна баба с другой.