О`Санчес - Хвак

– Ты чего, Хвак? Ну чего ты распыхтелся, расчувствовался? Я бы на твоем месте не выбалтывал ему все подряд, ибо он людишок, всего лишь один из этого лживого, подлого, коварного и прехитрого племени. И, прямо скажем, очень уж он силен, хитер и непрост, уж поверь мне! А ты и рад языком молотить! И хотя силою даже ему с тобой не равняться, но умом, опытом и хитростью, повелитель…

– Цыц, Джога. И не смей его больше хулить.

– Слушаюсь, повелитель. Но, все же, позволь спросить – почему?

– Потому что он – лучший из людей на всем белом свете. Вот почему.

Снег. Уходит снег в подземные воды, тает в вечность под напором чужого огня… Всадник ухмыльнулся про себя сочиненному двоесмыслу и даже попытался приторочить одни слова к другим, чтобы получилось в лад и напевно… Эх, нет, время для поэзии прошло, а те жалкие остатки часов и мгновений, что еще остались при нем, не стоит тратить на бесплодные умствования. Лучше вдохнуть… и выдохнуть… и потрогать последним созерцанием эту холодную весеннюю свежесть… Говорят, что снег, пар, лед и вода не имеют запаха – но вот же он, явственный аромат жизни, поднимается, вместе с подрагивающим воздухом, из лужиц и проталин… Снег на ходу свесился с седла, гибко и ловко, словно бы ему не двести с лишком лет, а двадцать, сорвал былинку позеленее, растер ее на крепких зубах… Слабенько язык вяжет, но тоже пахнет – радостью, весною, жизнью! Конский пот сюда уместно добавляет, сыромятные кожи… меч и секира… Говорят, что оружейная сталь не пахнет – как бы не так! Даже если предположить на мгновение невозможную чушь, что, дескать она мертва и бездушна, все одно – воину служа, она чужими душами и жизнями насквозь пропитана. Жизнь – она повсюду: вот розовый, в яблоках, пока еще робкий и далекий закат, будто неправильный оборотень, что поутру перекинется рассветом, вот остатки снега на мокрой имперской дороге, словно клочья конской пены от незримого отряда всадников, промчавшегося накануне, а вот и птеры-стервятники ненавязчиво крутятся поодаль… Они тоже хотят жить, но для этого им надобна чужая смерть… звериная ли, человеческая… Иные отчаянные птеры и останки демона уберут, переварят, но здесь таких не водится, здесь округа чистая…

Снег все еще ехал по знакомым местам, невдалеке от покинутого жилища… навсегда оставленного и уже отданного в чужие руки… Казалось бы – кто он? – Перекати поле, полжизни в дороге, а в последнее время – как и встарь – на дюжину дней похода вряд ли один «домашний» наберется. И все-таки – здесь был дом, здесь был очаг и те сухие крохи скудного счастья, что перепали ему на склоне лет.

Мотона держалась на удивление твердо, сколько могла, почти до мига прощания: не рыдала в голос, не рвала на себе волос и одеяний, нет, только всхлипывала тайком и, до самого рассвета, тихо-тихо, словно бы шепотом, скулила в соседнюю подушку… Но эта сдержанность отнюдь не вызвана черствостью: рожденная быть простолюдинкой, обычной деревенской бабой, возвышенная до положения… более близкого, нежели ключница-служанка, к своему хозяину, нелюдимому сударю Снегу, Мотона, ему в подражание, привыкла быть тихой и скрытной, всегда суровой и спокойной внешне… А сердце у нее прямо-таки разрывалась, она не понимала, она не желала понимать – почему и зачем он должен уйти и сгинуть неизвестно где? И горевала: скромно, почти незаметно…

– Ничего, ничего, Мотона, дорогуша!.. Ведь жизнь – она никогда не останавливается на одном человеке, всегда идет дальше. В том ларце – бумаги, на случай, если повытчики проявят повышенную против обыкновенного ретивость, там все сказано, и насчет пещеры, и насчет содержимого в ней… Предусмотрена и перепроверена каждая мелочь, так что тебе нечего и бояться: все свитки и пергаменты по описи – Лину, сиречь второму сыну князя Та-Микол и твоему любимчику – помнишь, как ты его баловала да пестовала? Вот, ему свитки, остальное – сугубо твое. Поняла?

Тут-то и выдала себя Мотона, не выдержала: задрала голову в небо, сцепила руки на мягкой груди и закричала, как ящерная корова, причитая невнятно и навзрыд, вся горючими слезами облилась, сквозь отчаяние осознав, что настал миг окончательного и бесповоротного расставания. Пришлось спешиться, еще и еще раз обнять, влить в нее успокаивающую магию – и марш-марш отсюда, пока заклятья действуют… и пока сам не расклеился и лицом не отсырел. Рыцарь, называется…

Лошадь в свой последний поход он взял хорошую, но как бы «неродную», чтобы лишний раз не прощаться с нею… Кобыла саврасая, звать Булава. Снег вспомнил одно из первых своих больших удивлений – а он любил удивляться – когда отец, огромный, бородатый, пахнущий вином, кузницей и оружейной сталью, впервые подсадил его на лошадь, нарочно подогнав для этого седло в нужный детский размер, а в руки дал поводья – чтобы держался, а сам вдруг отвел руки, хлоп животину по крупу! – па-ашел! Дело было во дворе отцовского замка, народ сбежался смотреть и смеяться – старшие братья, стража, челядь… Испугаться Снег не испугался, с рождения был не из робких, но когда серая в крапинах Пышка, послушная понукающему удару, потрусила прочь старческой рысью, весь мир в глазах Снега задрожал, запрыгал вместе с гривой, седлом, Пышкиными ушами… И никак, ну никак было не собрать все трепещущее окружающее в привычный и недвижный окоем! Доброе воспоминание! Снег решил попробовать: вверг себя в расслабленное, близкое к созерцательному, состояние, широко распахнул глаза… Ну же!.. Нет, никак! Мир четок, и плавно движется навстречу. То прежнее удивление никогда и ничем более не вернуть. Но оно случилось и Снег его бережно помнил.