Никита Елисеев - Судьба драконов в послевоенной галактике

– Так были случаи? – заинтересовался я.

Мэлори кивнула:

– Были. За всю историю школ трижды убегали кандидатки. Двоих поймали, одна явилась сама, но во всех случаях дра-дра не угоманивался даже тогда, когда ему приводили беглянок. Жрал, и жрал, и жрал. Мел все и всех подряд в течение нескольких недель.

– Я его убью, – сказал я.

– Кого? – не поняла Мэлори и снова оглянулась.

– Дракона, – сказал я.

Мэлори прыснула от смеха:

– Ой, я в "отпетые" пойду. Пусть меня научат.

– Я убью дракона, – повторил я.

– Где ты болтался? – спросил отец.

– Нигде, – буркнул я.

– Ты был в парке орфеанума?

Я промолчал.

Отец поглядел на сереющий в углу комнаты глаз дракона. Он был похож на экран, на зеркало, туго затянутое тканью.

Я тоже поглядел на этот глаз.

– Был, – ответил я, – ну и что?

Отец хотел было что-то сказать, но сдержался.

В прихожую вошла мама, поклонилась драконьему глазу, потом сказала:

– Привет, чего такие мрачные?

– Полюбуйся на этого героя, – сказал отец, – снова шастал у орфеанума.

Мама повесила плащ на вешалку, поправила волосы перед зеркалом:

– Ну что же, может, он в "отпетые" собрался… Джек? Ты часом не собираешься в "отпетые"?

Я повернулся и вошел в свою комнату, плотно притворив за собой дверь.

Я лег на диван, закинул руки за голову, потом приподнялся и харкнул в драконий глаз. Слюна долетела до сероватого экрана и тут же исчезла, словно бы экран глотнул – растворил в себе слюну… Спустя некоторое время экран засветился зеленоватым странным свечением. Я расхохотался, я приподнялся на локтях и харкнул еще и еще раз – свечение усилилось…

– А… гнида, пресмыкающееся, гад, гадина, жаба, жабеныш, долго же до тебя доходит…

– Джек, – закричал за дверью отец, – что ты там делаешь?

Отец распахнул дверь. Он был бледен, как полотно, как стена орфеанума.

– Он там эксперименты ставит, – крикнула из кухни мама, – Джек, я тебе еще совет дам: подкинь кирпич и подставь голову под падающий кирпич – дешевле выйдет.

– Рахиль, – заорал отец, – нельзя так шутить.

– О господи, – мама выглянула из кухни, – избавьте меня от ваших комплексов. Я выматываюсь на работе, как… я не знаю что. Прихожу домой – и здрасьте – два неврастеника… Один не знает, куда слюну деть, – эксперименты ставит, другой – орет как резаный…

Я вскочил с дивана.

– Так? На работе, да? Планету спасаешь? Материал для орфеанумов готовишь, ну как же – генный инженер высшего разряда, да еще и скульптор, да еще и художник… Ты несчастных плодишь, ты этому зеленому ублюдку, этой гадине жизнь спасаешь! Если бы не такие, как вы, эта жаба хавала бы обывателей планеты, а не безродных "инкубаторских" – и тогда бы ее точно убили… точно бы возненавидели и убили. Ты… ты… вроде дракона… И я плюю, плюю…

Я повернулся и еще раз плюнул.

На этот раз слюна не долетела до глаза дракона, упала на пол, но глаз усилил свечение.

Отец опустился на диван, обхватил голову. Мама села на стул, достала пачку сигарет, закурила.

– Видишь ли, Джек, – сказала она и выпустила дым тонкой струей к потолку, – в чем, кроме всего прочего, опасность тотальной диктатуры? В увеличении самомнения у обывателей… Любой долбак и дурак, если он додумается до того, что нехорошо отдавать на съедение зеленому змею живых девушек (для этого много ума не надо), выйдет, заорет какую-нибудь глупость, вроде "Долой дракона!" – и уже чувствует себя всепланетной знаменитостью. Ну, как же! Он – один! А им и дракон интересуется, и тайная полиция, и "отпетые"… Скромнее надо быть, сыночек. Ладно… пойду переоденусь, а то сразу – с корабля на бал. Из лаборатории – на кухню… от одного дракона – к двум.

Мама поднялась.

– Рахиль, – позвал отец.

– Что, Дженнаро? – мама воткнула недокуренную и до половины сигарету в пепельницу.

– Почему ты не хочешь всерьез поговорить со своим сыном? Почему ты не хочешь рассказать ему, над чем вы сейчас работаете? Джек, я ведь говорил тебе, скоро орфеанумов вовсе не будет. Лаборатории работают над…

– Сеном для дракона, – съязвил я.

Мама пожала плечами:

– Знаешь, Дженнаро, я думаю, что в восемнадцать лет человек сам должен соображать, без серьезных разговоров… Серьезные, откровенные разговоры – это для четырнадцати – шестнадцатилетних… В восемнадцать лет уже можно человека знакомить с искусством дипломатии, если он не полный кретин, конечно.

Мама ушла в родительскую комнату одеваться. Мы остались вдвоем с отцом.