Лана Тихомирова - Ноль

Доктор подхватил ее и поднял, больная завизжала, как пожарная сирена и укусила доктора. Взвыл ван Чех. Я вырвалась из убежища и отодрала больную от доктора. Неудержавшись на ногах она упала к своим кубикам и застыла над ними. Ее серые глаза выражали смесь тупого недоумения и эйфории. Брошенные ею кубики легли на нужные стороны, они пододвинула один к другому и часть картинки сложилась. Молча, не видя нас, она подошла к столу и взяла два новых кубика, стала так же хаотично перебирать их, радостно поглядывая на уже сложившиеся.

Я посмотрела на доктора, он потирал укушенное плечо и сдела знак "на выход!".

— Укусила, курва, — беззлобно сказал он, закрывая дверь, — ведь поняла, что надо кусать туда, где нет одежды. Зараза. Больно.

— Крови нет.

— Зато синяк будет.

— Скажете, что у вас очень страстная любовница.

— Ну, да. Кому? Тебе? Остальные и так знают за ее оральную агрессию.

Я пожала плечами, вам доктор в любом случае виднее, что с этим делать.

— Пойдем дальше, да и закончим на этом? И так уже полтора часа мотаемся?

— А за что она вас прошлюй раз чуть не убила?

— За то же самое. Я решил убрать картину от окна. Она болезненно реагирует на свет, я не учел этого. Зовут ее Аглая Агнесс ван Хутен.

— Ван Хутен что-то знакомое.

— Теория альтернативной педологии. Аглая Агнесс ван Хутен — кандидат педагогических наук, талантлавый педагог, подававший большие надежды. Ты сейчас видела пример, как может отложить профессия отпечаток на человека.

— Я этого с Пенелопой насмотрелась, — некстати вспомнила я.

Ван Чех резко замолчал и замедлил шаг.

Мы проходили мимо ее палаты.

— Там есть кто-то?

— Я там, — мрачно ответил ван Чех.

— Чего?

— Чего слышала. Если когда-нибудь я сойду с ума, то поселят меня здесь.

Я остолбенела и смотрела на удаляющегося ван Чеха.

— Что встала? Корнями еще не вросла? Шевели конечностями, шевели давай, — грубо развернулся ван Чех. — Никто не застрахован от сумасшествия, никто, — тихо пояснил он, — и лучше я сейчас забронирую себе это место, чем потом буду жить непонятно, где.

— А разве так можно?

— Ну, я же сделал. Мне можно.

— А вы не боитесь сумасшествия?

— Нет. Я всю жизнь этим занимаюсь, зачем мне этого бояться. Что есть норма?

— Нечто усредненное.

— Ну да, ну да, — ван Чех потрепал меня по голове своей большой ручищей, — Мы собственно пришли, усредненная ты моя.

За дверью скрывался нормальный беспорядок, который устраивает в жилище любое лицо мужского пола. Раздражал только носок на люстре.

— Ну-с, голубчик, как чувствуем себя? — разыгрывал классического психиатра ван Чех.

— Спасибо ничего.

Под банальным бухгалтером я готова была увидеть расслабленного брюзгливого дядьку с дряблыми щеками и какими-нибудь нарушениями прикуса — такими видятся мне все бухгалтеры мужского пола. Этот был приятен лицом: нос горбинкой, карие небольшие, но выразительные глаза, пухлые губы, среднеазиатские скулы, широкое, почти круглое лицо. Он был молод, слегка полноват, от сидячей жизни и работы. Глаза лукавые с искоркой рассматривали меня из-за очков.

— Кто это, доктор? — спросил он, приятным высоковатым голосом.

— Это моя практикантка — Брижит Краус дер Сольц, она будет вас наблюдать.

— О, это прекрасно, — он подскочил ко мне и быстро поцеловал ручку, чтобы я не успела противостоять.

— Больше никогда так не делай, — потирала я обслюнявленную конечность.

— Пардон, — ломался он, — Доктор рассказал вам с кем вы имеете честь общаться?

— Нет, не совсем, — я бросила взгляд на ван Чеха, он делал вид, что абсолютно ни при чем и вообще в палату зашел спросить: "Который час?".

— Ах, доктор, доктор, — покачал головой бухгалтер и разочарованно посмотрел на ван Чеха, — я — лаурет Пулитцеровской премии, лауреат Нобелевской премии по литературе, Нобелевской премии мира, так же я удостоен звания "гражданин мира" за роман "N0", который написал два года назад.

— Как вас зовут?

— Серцет Паскаль дер Гертхе, — горделиво представился он.

— Я не помню лауреата стаким именем, хотя и невнимательно слежу за премиями.

— Правильно! — Серцет пришел в неистовство и начал размахивать руками. — Они дали мне ее тайно, потому что роман слишком много объясняет.

— Я хотела бы его почитать.

Бухгалтер посерел и сел за стол.

— Рукопись сгорела.

— Но вы же отправляли ее во все организации.

— Они ее сожгли! Они все жгли мои рукописи после прочтения. Чушь, что рукописи не горят! Горят и еще как! Так вот, я их понимаю. Они узнали то, что никто знать не может и не должен, а я знал и написал. А теперь не могу воспроизвести. Бумага… она пугает меня! Но он тут, в моей голове и жжет, ужасно жжет мой мозг. Найти бы средство, перетащить его на бумагу и все было бы прекрасно!