Ника Созонова - Никотиновая баллада

Опа! Интересный поворот. Я проглотила оскорбление и приготовилась внимательно слушать.

Гаврик не смотрел на меня — упирался тусклым взглядом в собственные колени.

— Мы с ним никогда не ладили. Говорят, близнецы — самые близкие друг другу люди, но у нас было не так. Он был маменькиным сыночком: правильный, причесанный, умненький, а я был другим. Даже друзья-приятели у нас были разные. Вернее, у меня они были, а у него не было друзей вообще. Все потешались над его трусостью: он не хотел участвовать в наших авантюрах, не решался даже спрыгнуть с крыши сарая — с каких-то трех метров. Однажды мы накупили петард, чтобы запалить их во дворе нашего дома. Мишка гулял поблизости, но к нашей компании не приближался — знал, что это чревато. Но когда мы начали их поджигать, все-таки подошел. Я поспорил с одним парнем, что подожгу самую большую петарду и удержу ее в руке, пока она будет рассыпать искры. Мы были мелкие и не понимали, что это более чем опасно. Мишка заорал, чтобы я этого не делал. Мы с ним стали ругаться, а потом я сказал парням, чтобы двое из них подержали его, пока я буду геройствовать. Мне было дико страшно, но я знал, что я намного храбрее, чем брат, и меня подстегивало то, что на меня смотрят с восхищением, а над ним смеются. Я поджег петарду, сжимая ее в руке. И крепко зажмурился. Поэтому не видел, как он вырвался и рванул ко мне. Мишка выхватил у меня искрящуюся палку и хотел отбросить, но не успел — фитиль оказался очень коротким. Наверное, он бы выжил, лишь получил ожоги лица, но одна из ракет угодила ему в глаз. Глубоко, до мозга…

Гаврик замолк. Затем снова заговорил — медленно и словно нехотя:

— А потом начался ад. Мать поседела, отец получил инвалидность. Нет, они ни в чем меня не обвиняли, напротив, я стал для них центром мироздания. Но мне некуда было деться от чувства вины. Уж лучше бы я сдох тогда — ведь именно так и должно было быть. Так было бы правильно. А теперь я — как последняя тварь, как загнанная в угол крыса, отгрызаю себе одну лапу за другой. Я думал, это пройдет со временем, но становилось только хуже. Пока пару лет назад я не открыл лекарство, которое хоть на время, но позволяет заглушить чувство вины и дикую тоску. И я уже не смогу отказаться от него.

Он опять замолчал. Я тоже молчала, не зная, что говорить на такое.

Гаврик утверждал, что они не были близки с братом, но, судя по тому, как он терзается столько лет, это не так. Я пошевелилась, и он вздрогнул. Взглянул на меня осмысленно, словно только что увидел.

— Уходи! Убирайся немедленно. Не знаю, какого черта я тебе все это наплел. Забудь! Видно, опять барыги герыч с какой-то дрянью разбодяжили… Все неправда, что я говорил. На бред наркомана не стоит обращать внимания.

Ненавижу, когда мне грубят, даже если понимаю, что это не от злобы, а от безысходности. Гаврик настиг меня у дверей и протянул ручку и клочок бумаги.

— Слушай, можно я тебе как-нибудь позвоню? Запиши номер, плиз.

Я молча нацарапала номер.

Щелкая замком, он выдавил:

— Извини, не хотел тебя обижать.

— Ты меня нисколько не обидел. Я давно разучилась обижаться.

После запаха, царившего в притоне, уличный загазованный воздух показался благоуханием. Я неторопливо прошлась по бульвару и повернула к Конторе: в последнее время бываю там нерегулярно, и денег стало катастрофически не хватать.

Как оказалось, доза приключений на сегодняшний день не была исчерпана. Я попала с корабля на бал: от наркоманов — на облаву. Это было достаточно обыденное явление. Хозяйка заведения отличалась патологической жадностью и потому платила, кому надо, с завидным непостоянством. Естественно, 'крыша' считала своим долгом периодически напоминать о себе.

Девчонки психовали и тряслись во время таких воспитательных акций, а я дышала ровно: ничем, страшнее штрафа, дело не заканчивалось, да и тот выплачивала хозяйка.

Но сегодня был явно не мой день. Во-первых, менты попались какие-то оголтелые и невменяемые. Во-вторых, у меня не оказалось документов. Поэтому девчонки, отдрожав, вернулись к своей работе, а меня отволокли в отделение. Хорошо хоть, сунули не в обезьянник, к бомжам.

Кроме меня в камере была лишь одна девчонка, взятая за то же, что и я. Она ревела в полный голос. То была истерика в завершающей стадии — когда слез уже нет, а дыхание никак не восстановить: судороги перехлестывают горло.

Я присела рядом.

— Ты чего?

— Н-ничего. Все в п-п-порядке…

— Что-то не заметно.

— А тебе какое дело?!..