Александр Золотько - Кормильцы

Красное. Сколько раз Лекарь объяснял обитателям долины, что красное пятно на теле тяглового – это самый страшный признак. Это значит, что он не просто болен, это значит, что солнечная отрава проникла в плоть и что времени терять нельзя, что нужно немедленно, немедленно…

– Мы бы тебя позвали, но… – Молчун тяжело вздохнул. – Пахать нужно, ты же понимаешь. Если мы не посеем, то…

– И вы всю неделю пахали на нем?

– Всю неделю. От заката до восхода. А что нам было делать?

– И прошлой ночью…

– И прошлой ночью он не смог встать. Я уж его и так, и эдак… Даже есть отказывался.

Если тягловый отказывается есть, рассказывал Лекарь селянам, это значит, что он не жилец на этом свете. Рассказывал. И Молчуну рассказывал. Да и сам Молчун это прекрасно знает. И все-таки…

– Ты его спину видел?

Молчун снова вздохнул.

– Дурак! – выкрикнул Лекарь. – Ты на спину его глянул, когда в плуг запрягал? Ты же не мог не видеть, что у него там все гниет!

– Позавчера увидел. А так смазывал жиром волдыри, отвар делал из почек каменки…

– Но нужно было пахать? – Лекарь встал с корточек и подошел к Молчуну. – Пахать было нужно?

– Пахать, – кивнул Молчун.

– И все вспахали? – Лекарь сжал кулаки в бессильной ярости.

– Не все! – ответил Молчун. – Еще только половину…

– А больше вы и не вспашете, – выдохнул Лекарь и вышел из загона. – Ни хрена вы больше не вспашете на нем…

Молчун закрыл дверь, задвинул засов. Лекарь стоял на пороге сарая и смотрел на летящие из темноты сверху капли. Молчун подошел и стал рядом.

– Ты понимаешь, что наделал? – устало спросил Лекарь. – Ты понимаешь, что убил его?

– А что, я мог как-то по-другому? – Молчун достал кисет, набил трубку табаком, долго возился с кресалом.

Лекарь смотрел на его трясущиеся пальцы и молчал.

– Если бы я вызвал тебя сразу, как только он попал под солнце… – раскурив наконец трубку, сказал Молчун. – Ты бы разрешил на нем пахать?

– Нет, – решительно ответил Лекарь. – Покой на месяц. Притирания, обмывать настойкой…

– Месяц… – протянул Молчун. – Я так и думал. А у нас на пахоту осталось всего недели полторы. С прошедшей неделей – две с половиной выходит. Потом что, прикажешь в сухую землю семена бросать? Ты же знаешь, что либо мы сеем в грязь, либо подыхаем с голоду. Знаешь ведь?

Лекарь не ответил. Нечего тут и отвечать – все это знают.

– Вот то-то, – Молчун затянулся трубкой. – Все мои, кроме внуков и старухи, лопатами поле вскапывают. Много, думаешь, они вспашут? Моему тягловому сколько осталось? День? Два?

– С неделю, но он не будет жить, будет умирать мучительной смертью. Целую неделю…

– Неделю… – задумчиво пробормотал Молчун.

– И напрасно ты меня звал. Я уже ему ничем не смогу помочь.

– Я знаю, – сказал Молчун. – Ему – помочь не сможешь. Хотя…

Молчун искоса посмотрел на Лекаря.

– Это ты о чем?

– О тягловом. Я не могу ему помочь… Помочь… – со странным выражением повторил Молчун. – У меня рука не поднимется…

– То есть угробить у тебя рука поднялась! – закричал Лекарь. – А чтобы поступить, как нужно, – рука не поднимется?

– Не поднимется, – кивнул Молчун. – Как я потом своим в глаза смотреть буду?

– А как сейчас смотришь? Думаешь, твоя Белка не понимает, что ты его самолично убил? Он еще хрипит, но уже мертвый. Он еще неделю будет мучиться, но сейчас он уже мертвый!

Тягловый в загоне застонал, протяжно и мучительно. Стон перешел в вой и оборвался на самой высокой ноте.

– Хорошо, что отец мой не дожил, – сказал Молчун тихо. – Он долго решал, кому быть кормильцем, а кому… Выпало мне идти в кормильцы. А он хотел моего брата. Хотел, но решил все равно иначе… Для него семья была важнее, чем я или мой брат. Семья, понимаешь? Думаешь, мне своего брата жалко не было, и тогда и теперь? И думаешь, мне не жалко сына? Моего сына не жалко?

– Понятно… – Лекарь почувствовал, как ледяная рука, сжимавшая сердце, отпустила. – Вот ты зачем меня звал… А что Белка?

– А что Белка… Белка все знает. Мы с ней еще третьего дня все обговорили…

– И сыну сказали?

– И сыну сказали… да он и сам все понял. Я думал, испугается поначалу, а он спокойно так выслушал… Выслушал, значит, а потом спросил… Правда, говорит, что тягловые живут… могут жить триста лет? А я и не знал, что ответить. Наш-то, получается, всего двадцать лет проходил в плуге. В долине самый старый – у Передела. Он врал, что тягловому его семьдесят лет…

– Шестьдесят четыре, – сказал Лекарь. – А тягловые и вправду могут жить до трехсот лет.