Хорхе Борхес - «Если», 1994 № 02

Меня снова прошиб пот. Не знаю, сколько я смотрел на груду одежды. Мне было плохо. Неожиданно материя шевельнулась, а затем у меня на глазах костюм и платье взмыли в воздух, привели себя в порядок — и расстались: платье удалилось в ту сторону, откуда явилось, а костюм устремился прочь в противоположном направлении. Я остался в одиночестве.

Как я добрался до дома, совершенно не представляю; очевидно, я следовал скорее наитию, чем рассудку, ибо последний пребывал в полной прострации. Поднявшись по лестнице, я ввалился в спальню, рухнул на пол и несколько минут не в силах был встать. Потом, кое-как справившись с охватившей меня слабостью, повернулся к шкафу и уставился на дверцу. Неизвестно откуда взявшаяся храбрость подвигла меня на то, чтобы распахнуть ее. Костюм, как и следовало ожидать, преспокойно висел на вешалке.

Следующую неделю я прожил в состоянии нервного возбуждения, равного которому мне до сих пор испытывать не доводилось. Мне было страшно — и одновременно меня снедало любопытство. Я думал лишь о том, что должно произойти в эту пятницу. Тех немногих друзей, что навещали меня на протяжении недели, ошеломила перемена в моей внешности: лицо посерело, руки дрожали, глаза лихорадочно блестели.

Я никому не рассказывал об увиденном, и не потому, что мне недоставало мужества. Я всегда относился с подозрением ко всему, что было хоть в какой-то мере связано со сверхъестественным, что хоть чуть-чуть отдавало мистикой, и если бы ко мне прилепился ярлык «метафизика», я больше никогда бы не отважился появиться в обществе. Потому-то всю неделю я старался не встречаться с друзьями, однако от одной встречи так и не сумел увильнуть, да, впрочем, и не сильно к тому стремился.

Я пообещал, причем клятвенно, что буду на обеде, который устраивали мои друзья. Основная причина заключалась, разумеется, не в клятве — в конце концов обещания на то и существуют, чтобы не соблюдать их, — а в том, что на обед пригласили мою бывшую жену. Наши друзья, исполненные самых благих намерений, в своем неведении поставили себе целью восстановить наш союз. Они наблюдали за тем, как углублялся наш разлад, жалели меня, поскольку без нее я был всего лишь половинкой здорового духом и телом человеческого существа. А она? Ведь она покинула меня, заявив, что мы только калечим друг друга по обычной для людей привычке: чем сильнее любишь, тем больнее бьешь. Но сейчас друзья заверяли меня, что она страдает не меньше моего. Однако гордость не позволяла ни одному из нас сделать первый шаг. Вот почему понадобился тот самый обед.

Когда я приехал, хозяин с хозяйкой радостно приветствовали меня и представили остальным гостям. Мы сели за стол, потом начались танцы, и если бы не беспокойство, что грызло меня, я бы, несомненно, получил от вечеринки огромное удовольствие — а так лишь переводил взгляд с золотых часов, что тикали на каминной полке, на дверь, которая вела в гостиную. Время шло, а жена по-прежнему не показывалась. Я мрачнел… Но вдруг она возникла на пороге, и мое сердце на мгновение сбилось с ритма. Я вздрогнул: она была прекрасна, но первым мне бросилось в глаза не ее лицо, а небесно-голубое платье.

Мы встретились так, будто никогда не расставались, и, хотя знали, что наша встреча, можно сказать, подстроена, искренне радовались ей. Однако под взаимной радостью таился взаимный же страх, ибо мы прочли в глазах друг друга, что нас донимает один и тот же кошмар. Танцуя, мы догадывались, что наши одежды с нетерпением дожидаются мига, когда в них через какие-нибудь два часа спустя вселится нечто и наделит их призрачной жизнью.

Что нам было делать? Мы осознали сразу и одновременно, что нам нужно спрятаться от музыки и от людей, которые, без сомнения, были довольны собой, поскольку со стороны мы выглядели, когда шли к двери, рука в руке, влюбленной парочкой. Мы знали, что нам нельзя разлучаться, и понимали, что, если хотим чего-то добиться, должны действовать. Но как? Каким образом? Итак, во-первых, мы должны держаться вместе, а во-вторых — не снимать своих одежд.

Я отвез жену к себе домой — вернее, к нам домой. Мы поднялись в гостиную и сели в кресла. Время ползло невыносимо медленно. Поначалу мы пытались обсуждать, что это все означает, но разговор не клеился.

Мы почти заснули, когда, около трех, меня словно встряхнула чья-то невидимая рука. Жена, прикорнувшая у меня на плече, увидела, проснувшись, такую картину: я стоял посреди комнаты, извиваясь всем телом, а пиджак трепетал на моей спине, точно приспущенный парус. Мне же довелось узреть, как жена взмыла к потолку; что самое ужасное — черты ее лица сделались расплывчатыми, будто она мало-помалу утрачивала связь с реальностью.