Лилит Мазикина: Луна, луна, скройся!

Над цимбалами на стене висел пластмассовый голубой телефон, и все обои возле него были исписаны рукой моей матери: фамилии и номера.

Таким образом, хатка моя отличалась неуютностью и потёртостью, но меня она абсолютно устраивала, потому что у неё было одно очень важное преимущество: из её единственного окна можно было вылезти прямо на пологую крышу, и на всём свете, я думаю, не было для меня места прекраснее, чем эта пустая крыша с белыми голубиными кляксами на сером шифере. Если матери не было дома, там можно было сидеть сколько угодно, свесив ноги со старого водосточного жёлоба, идущего по краю крыши, и, вытягивая шею, глядеть на проходящих снизу людей и собак. А лучше всего было в дождь, когда внизу, казалось, прямо по кипящим пузырями водным потокам плыли, словно кувшинки и лотосы, круглые разноцветные зонты. Правда, потом приходилось замывать и быстро просушивать джинсы, чтобы не попасться.

Но особенным зрелищем были, конечно, похороны. Длинная мрачная процессия, в цветах, венках и блестящих трубах, величаво втекала на улицу Докторскую и шествовала мимо нашего дома, пронося мне напоказ — ведь никто больше и не мог увидеть — большие цветные коробки с женщинами в свадебных платьях и мужчинами в строгих костюмах. Иногда коробки были закрыты — это значило, что несут «после Буковины». Я лет до одиннадцати не знала, что Буковина — всего лишь область Галиции, на которую с оружием в руках претендует Румыния, и представляла себе огромное косматое чудовище с рогами и клыками, терзающее случайных путников.

Брат мой свободно выбирался на крышу всякий раз, как ему требовалось уединение — для чтения ли, или для того, чтобы собрать модель одной из римских катапульт, или для какого-нибудь другого мальчишеского занятия. Ему мать не говорила ни слова. Пеко был сильно старше меня — когда мы въехали в дворницкую, ему было уже тринадцать или четырнадцать, он был «мужчина», поэтому его действия практически никогда не обсуждались. Худой, чёрный, брат всегда был сдержан и серьёзен и постоянно исчезал из дома допоздна с тем, чтобы вернуться с полной майкой яблок или в побоях. Как ни странно, били его обычно не за воровство. В те времена кипучего национализма, когда даже нельзя было употребить выражение «по-польски», а только «по-галицийски», а мы с матерью не могли появиться в людном месте без того, чтобы не шепнул кто-либо за спиной или не сказал открыто: «тараканы!» (именно с этими животными отчего-то ассоциировались у галициан жители ныне самостоятельной Пруссии, а Пруссия была написана у нас на лицах огромными буквами, хотя моя мать и была из тамошних поляков, а не собственно пруссов), так вот, пустил тогда кто-то слух, что Пруссия распространяет своих цыган по всей бывшей Империи с целью шпионажа, и сочетание характерной внешности моего брата и его сильного прусского акцента привлекало к нему внимание особо горячих юных патриотов, так что к вербунке горбинка на носу у Пеко стала сильнее, а во рту не хватало трёх зубов. Мне везло больше: меня просто дразнили в школе. За «пруссачество» и акцент, за отца-цыгана, за нищету, чумазость, замкнутость и рассеянность. Даже за голодный взгляд, которым я провожала каждый штруделёк или бутерброд, когда наша классная дама раздавала в столовой бесплатные завтраки. Из школы я всегда возвращалась в одиночестве, в то время как другие девочки выбегали парами и тройками, взявшись за руки, очень трогательные в шоколадного цвета школьных халатиках, застёгивающихся на спине.

Таким, как я, рады, только когда в дом пришла беда.

На въезде в город меня встречает лично дядя Мишка на почти антикварном уже вишнёвом «Кайзере Фридрихе». Подаёт сухую коричневую руку, и я коротко кланяюсь над ней, словно собираясь поцеловать — так положено по обычаю. Отступив на шаг, дядя осматривает меня с выражением, которого я не могу понять.

— А что это, Лилянка, у вас в Прёмзеле цыганки теперь так и ходят, без юбки? — спрашивает он осторожно.

— Те, которые артистки, все так ходят.

— Ну и славненько, что ходят. Только я тебе скажу, ты меня, дочка, пойми правильно, здесь так уж не надо, спутают, — дядя мнётся, но заставляет себя продолжить. — У нас, видишь, некоторые девчонки пошли такие, что оторви да брось. Так чтоб их добрые люди с хорошими цыганками не путали, им наказали не носить юбок и коротко стричь волосы. Сама понимаешь, и народу нашему чтобы славы не было, и чтоб случайно с такой, прости Господи, паскудой за один стол не сесть.